- На проводе военный корреспондент фронтовой газеты капитан Гусев, - крикнул я в трубку. - Как ваши боевые успехи, товарищ майор Сорокин?
В телефоне возникла секундная пауза, словно Сорокин собирался с мыслями и припоминал меня, а затем я услышал его радостный возглас:
- Гусев! Я тебя недавно вспоминал! Хорошо, что позвонил. А ты как живешь, старый боевой конь?!
Я не стал ему рассказывать о себе по телефону, и мы договорились увидеться вечером в сквере у Большого театра.
- Как влюбленные, - пошутил он.
- После долгой разлуки, - ответил я.
При встрече мы пожали руки друг другу так, словно и не было трехлетнего перерыва.
- Вот и встретились, товарищ корреспондент, - сказал он, и на его широкоскулом загорелом лице вдруг появилась та смущенная улыбка, с которой он встречал меня на фронте. За этой улыбкой тогда стояло: «Опять ты пришел по мою душу. Опять рассказывай тебе боевые эпизоды». И хотя встреча наша произошла в центре Москвы в субботний вечер, среди отдыхающих, которые толпились у входа в Большой театр, не желая раньше времени идти в жаркий зал, и сидели на скамеечках сквера, читая и разговаривая друг с другом, и ничто уже не напоминало о давно отошедшей войне, он, как мне показалось, немного удивился, когда увидел меня в пиджаке.
Некоторое время мы прогуливались по дорожкам и вспоминали о товарищах, о встречах, о былом. До этого момента я думал, что все хорошо помню, а тут оказалось, что имена многих людей, с которыми я испил не одну чашу горя, утрачены в памяти. Я не помнил имени полковника, начальника политотдела бригады, с которым во время прорыва ехал в одном танке и который заменил смертельно раненного стрелка. Не помню и других… И от этого на душе стало горько…
- Помнишь Дарницу? - спросил он.
- Помню! Хорошо помню. Твой танк подорвался на мине, но, к счастью, ты шел на большой скорости, и взрывная волна повредила лишь левую гусеницу.
- Не забыл, оказывается, - улыбнулся он.
Хорошее, светлое чувство охватило меня. Я вдруг понял, что не только три года, но даже десять лет не смогут отдалить нас друг от друга, что пережитое вместе - сильнее времени и не поддается разрушению. По всей стране рассеяны незримые полки 1-го Украинского. Их никогда уже не собрать вместе, но, кажется, если бы вышел на широкое поле Ватутин и скомандовал: «Первый Украинский фронт, на защиту Родины становись!» - то не только живые, но и мертвые заняли бы свои места в боевом строю.
Лицо Сорокина за эти годы изменилось, остались те же широкие скулы, тот же короткий острый нос, но глаза стали другими, много думающего и много знающего человека.
Он задумчиво смотрел перед собой, воскрешая в памяти давние события, а потом сказал:
- Ну, довольно гулять. Поехали на «Динамо». По дороге будем вспоминать…
2
Черный важный «шевроле» на полной скорости промчался по Садовой-Каретной, притормозил немного на углу площади Маяковского и свернул на улицу Горького, в сторону Ленинградского шоссе. Он летел вперед с тихим шелестом, коротким фыркающим гудком повелительно торопя прохожих, пересекающих улицу. На его полированных крыльях, как на гребнях волн, вспыхивали солнечные блики. Задние и боковые стекла, задернутые белыми шелковыми занавесками, создавали в кабине таинственную полутьму, в которой любопытный взгляд ничего не мог разобрать. Машина, должно быть, ходила тут часто, и регулировщики были с ней знакомы, потому что красный сигнал быстро сменялся зеленым, и она мчалась дальше, обгоняя троллейбусы, «виллисы», «эмки» и ЗИСы.
Проехав Белорусский вокзал, она прибавила скорость, и теперь уже даже регулировщики насторожились, а двое мотоциклистов в охотничьем экстазе кинулись за ней вдогонку, но у стадиона «Динамо» выдохлись и повернули назад.
У поселка Сокол «шевроле» немного притормозил, так как из метро выходил народ, и, пробившись сквозь толпу, опять устремился вперед, где бетонная река Ленинградского шоссе течет между зелеными полями.
В машине не было никого, кроме шофера. Он, под стать своей машине, был одет в черный костюм, при галстуке, брюки отутюжены - в общем, имел вид «ответственного» шофера, совсем непохожего на своих фронтовых товарищей.
Все знаки внимания регулировщиков он принимал с таким лениво-снисходительным выражением лица, точно они предназначались исключительно ему.
Навстречу быстрому «шевроле» бежала зеленая помятая, видавшая виды фронтовая «эмка». Одна ее фара была разбита, другой вовсе не было, и от этого она выглядела подслеповатой. На кузове чернели очень необычные для этих мест разводы. Здесь о войне напоминали лишь серебристые аэростаты, блестевшие среди рощиц, да крытые чехлами зенитные батареи. «Эмка» была похожа на солдата, вышедшего из самого пекла и не успевшего смыть следы битвы.
Шофер «эмки», привыкший к раздолью фронтовых дорог, вел машину посреди шоссе. «Шевроле» сердито рявкнул. «Эмка» не ответила, но приняла правей, не спеша и тоже с достоинством.
Расстояние между ними стремительно уменьшалось. «Шевроле» злобно и продолжительно заревел и так с ревом и впился в левый борт «эмки», которая слишком поздно решила, наконец, уступить.
Стекла со звоном полетели на землю, «шевроле» затрясся, укрощенный поздно нажатыми тормозами, - радиатор и левая фара вместе с крылом оказались смятыми, и вода, перемешанная с маслом, струей текла под колеса.
Вся левая сторона «эмки» - дверцы и подножка оказались вмятыми внутрь, разорванными, как череп под ударом приклада. Торжественный въезд в Москву не состоялся.
Машины, дернувшись, замерли, как смертно схватившиеся противники перед решающим ударом.
Но потом дверца «эмки» открылась и оттуда выскочил шофер - военный паренек в звании старшего сержанта. Он придерживался рукой за разбитый лоб. Из щеки, поцарапанной осколком стекла, кровь капала на выцветшую гимнастерку.
Одним взглядом оценив всю непоправимость происшедшего, он бросился к «шевроле».
- Ты что наделал! - крикнул, забыв о боли и о том, что кровь из порезанной щеки большим пятном расплывается по гимнастерке. - Заснул за рулем! Куда смотрел, черт тебя побери…
- Кто ездить не умеет?! - переспросил шофер «шевроле», смерив старшего сержанта яростным взглядом. - Ты сам ломовик! Угробить тебя надо было совсем, к чертовой матери!
- Меня… угробить? Да тебя первого нужно в расход свести.
И вдруг старший сержант, всхлипнув, заплакал горькими слезами. И по тому, как он тоненько-тоненько посапывал, по волосам, выбившимся из-под фуражки, по поясу, выдававшему округлые бедра, до шофера «шевроле» внезапно дошло - перед ним девушка.
Он с сожалением взглянул на свою машину, которая продолжала сверкать так же победно, как и минуту назад, но это был блеск бездушного лака, а не жизни.
- Реветь нечего, - жестко сказал он, - отвечать все равно будешь!
Немного смягчившись, он вытащил из бокового шкафчика чистое полотенце и, намочив его под горячей струей воды, бегущей из радиатора, протянул:
- Вытри лицо!.. Красавица!..
Девушка враждебно отказалась, достала из кармана платок. Шофер не стал настаивать, скомкал полотенце, небрежно бросил его на сиденье и, скрестив руки, прислонился к кузову.
Мимо пробегали машины. Чтобы рассмотреть получше все подробности столкновения, шоферы притормаживали немного, высовывали головы и почему-то улыбались, а затем, медленно отъехав, удалялись на большой скорости, полные уверенности, что ничего подобного с ними случиться не может.
Он с тревогой подумал, что хозяин его уже ждет, нервничает, и что теперь придется оправдываться, и неизвестно, чем все это кончится. И от этого сожаление к девушке начало растворяться, уступая прежней жесткости.
- Ты откуда? - спросил он.
- С фронта, - ответила она.
- С какого фронта?
- С Воронежского!
- Вот тебя и отправят обратно, в штрафную роту!
- Уж не ты ли отправишь?