— Вредно умываться изо рта. Микробы по лицу растираешь. И на убранной кровати валяться нельзя.
Что она сказала, не понял, запомнил только:
— Ми-кро-бы! Ми-кро-бы! — хохочет. Вслед за ним и Вика засмеялась.
Зато он научил Вику пить молоко из бутылки. А еще он научит ее скакать на коне, вот только пусть снег растает. Понесутся они вдвоем, и ветер будет свистеть, как тогда, когда он мчался к тете Дымбрыл. Вика будет от страха пищать, а он успокоит ее.
— Бабушка! Как по-русски конь?
А еще он научит ее стрелять из ружья. Он же видел, как бабушка стреляла.
Вика что-то быстро говорит ему. Он, склонив голову, слушает. Не все, но многое уже понимает. Неужели бывают такие большие дома — до неба? Домик на домике — так он понял Вику. Если на их дом десять таких же наставить, тоже до неба получится? Это сколько же людей в нем уместится сразу? Наверное, столько, сколько в их улусе.
— Неправда, — сердится он.
Вика не понимает и продолжает рассказывать:
— Лента крутится и войну показывает, и лошадей, и танцы. Кино называется.
— Врешь, врешь, — Агван чуть не плачет. Он завидует Вике, что она так много знает: и про шоссейные дороги, и про настоящие поезда, и про кино.
— Бабушка, ты была в кино?
Бабушка кивает, и он кидается к матери:
— И ты была? — Он горько плачет, выпячивая толстую губу. — Не бывает этого, не бывает.
Тогда Вика достает из коробки карандаш, протягивает ему:
— Это синий, слышишь, си-ни-й.
Агван рисовал таким у Очира. Он знает. Цвет неба, густой воды.
— Си-ний, — повторяет он и смеется.
— А это оранжевый.
Он не может выговорить, растерянно моргает, сопит, отпихивает карандаш:
— Не хочу этот.
Вика чертит на бумаге круг, раскрашивает его. Агван даже дышать забывает.
— Наран! — выкрикивает он.
— Солнце! — поправляет Вика.
Он вырывает у нее карандаш, смеется:
— Сон-це! Сон-це! Сон-це! — кричит Агван и прыгает на месте. Он пытается рассказать Вике, как с ним играло солнце, он даже хватает ее за руку, чтобы тащить на улицу, но вдруг склоняется над Викиным листом, осторожно начинает выводить свое солнце, рядом с Викиным.
— Мороз и солнце, день чудесный, — громко говорит Вика тонким голосом, почти поет. Агван ничего, кроме первой строчки, не понял. Она часто так дразнит его: встанет прямо, откинет тонкую руку назад, другую вперед вытянет и словно поет. Он обиженно сопит.
— Не хочу. Замолчи, — топает Агван.
Усаживается на пол и расставляет бабки. Вика послушно опускается рядом.
— Моя очередь, — важно говорит он. Ставит несколько костяных бабок рядом, отойдя на несколько шагов, сожмурив правый глаз, прицеливается и кидает свою бабку. Он левша. Сколько упадет бабок, столько раз он победит.
— Ну ладно, теперь ты, — разрешает он. Но у Вики ничего не получается. Бабка то не долетает, то перелетает, то летит совсем в другую сторону.
Он кричит на Вику:
— Ты не умеешь! Не так.
А у нее на глазах выступают слезы. Она бросает бабку и убегает за печку. Съеживается, утыкается головой в острые коленки и вздрагивает.
Агвану становится ее жалко. Он шмыгает носом.
— Не реви только. Давай играть. Я научу.
Но она плачет сильнее.
— Не хочу с тобой играть, — выдавливает сквозь рыдания.
Агван бежит к бабкам, забирает в руки сколько может и несет ей:
— Бери мои бабки насовсем, — он ссыпает их возле ее ног.
А она все плачет:
— Не надо мне твоих бабок, — и говорит по-бурятски: — Нехороший ты мальчик.
Агван усаживается рядом и долго сидит задумавшись. Наконец по слогам, с трудом произносит:
— Я колоший малшиг, ты колоший девошха.
Но Вика вздрагивает худенькими плечиками:
— Какая я девошха, я — девочка. Бестолковый ты.
Вздыхает Агван, он не все понял. Медленно поднимается и, будто с тяжелой ношей, медленно идет к кровати. Забыв, что она теперь белая, как у мамы, ложится. И лежит долго, закинув руки за голову. Как же ему теперь быть? Чем он обидел ее? Он ничего не может придумать и нерешительно предлагает:
— Пойдем к овцам, а?
Вика плачет. Тогда обижается он:
— Я один пойду. Сейчас оденусь. Буду с ягнятами играть. Вот. — Он бежит к дверям, искоса поглядывая на нее. Он знает, что она одна в избе не останется, боится. Так и есть, тоже начинает одеваться. Он тихо смеется. Она тоже смеется эхом.
Грохот большого города, бесконечная вереница людей, и вдруг эта тишина… Маленькая, не беленная вот уже сколько лет, затерявшаяся в далекой снежной пустыне избушка слышит смех детей. Дети играют.