Но Содбо жестко, больно взял ее за плечо, повернул к себе, уставился в упор теперь немигающим, застывшим глазом.
— Я страшен. Урод.
Отпустил наконец. Вытянул торопливо из кармана фотографию.
— Смотрите. Вот я.
Голос его срывался, и у Марии сдавило горло. На нее смотрел большеглазый парень, улыбку которого веселые яркие точки в глазах делали озорной.
— Это я, — повторил Содбо и отвернулся.
Мария хотела было сказать, какой он красивый, но закрыла рукой рот. Был красивый. Был. И зачем ему утешения?
Содбо опустил голову — Мария увидела совсем белый, седой затылок. А ведь ему немногим больше двадцати!
— Как же я теперь? — заговорил он, горько усмехаясь. — Люди отшатываются при встрече.
— Главное, живым вернулись, — единственное, что нашлась она ответить. — Можно сказать, счастье это.
— Счастье? — Содбо взял из ее дрожащих рук фотографию, повернулся и пошел, ведя коня за узду.
Она кинулась за ним, не зная зачем, остановила:
— Подождите, я не так сказала. Я думала: это же лучше, чем умереть.
Он не смотрел на нее и все крутил свою фуражку.
— Вы искренняя, — он вздохнул. — А если бы ваш муж таким вот вернулся?!
Мария отшатнулась. Степан — калека? Без синего, яркого, пушистого глаза? Человек без лица? Нет, нет, лучше остаться одной.
— Вы искренняя, — повторил Содбо. А она снова вспомнила полумрак конторы и ласку его рук в минуту, когда решалось, будет ли она жить.
— Не знаю, — прошептала она. — Его нет. Он погиб. Я не знаю.
Содбо заговорил тихо, бережно, словно еще продолжал гладить ее лицо и руки.
— Вы честная. Врать не умеете. Увидел вас и себя потерял. Только тогда понял: урод…
— Замолчите, — жалобно попросила она. — Я прошу. Защитили вы нас. И потом вы меня спасли… И потом… шрамы украшают воина, говорят о его мужестве. — Она заплакала. — Я ничего не могу вам сказать, честное слово. Мне больно, — она всхлипнула. — Поверьте, — и она, сама не зная почему, провела обеими руками по его волосам.
— Я знаю, я верю, — Содбо заморгал. — Фугаска попала в наш танк, — он очень волновался, Содбо. Конь положил ему морду на плечо, тронул ухо губами. — Загорелся, словно спичка. Командира сразу же. Не знаю, как мы выбрались со стрелком-радистом. Помню, ползли между воронок, искореженных машин, трупов. — Мария вздрогнула. — Потом помню, как земля вздыбилась с оглушительным грохотом. И все. Госпиталь… полгода голова в повязке, в кромешной темноте. А потом увидел себя в зеркале. Нет, лучше было умереть, — он сказал это с такой болью, что Мария кинулась к нему, припала, обеими руками, словно дочку, обняла.
Он вырвался, вскочил на коня и, не оглядываясь, помчался от нее.
Ей показалось, что она снова ползет в мокрой ледяной тьме.
Бессильно опустилась на бугорок, закрыла лицо. Она не чувствовала ласкового тепла солнца, влажного дыхания земли. Содбо — это война.
— Содбо, Содбо, — шептала она, глотая горькие слезы, — Содбо, Содбо, — и вдруг поняла, что в его изуродованном лице сосредоточились и все ее страдания, все ужасы безжалостной войны, близких людей, и лицо это будет стоять перед ее глазами всю жизнь, будет мучить, терзать ее больше, чем пропавший без вести Степан, больше, чем все виденное — вместе взятое…
Мария не слышала, как подошла Дулма, опустилась рядом. Очнулась, когда та спросила:
— Что с тобой?
Лицо Дулмы было печальным. Подохли еще три ягненка, сказала она. Растерянно оглянулась Мария на кошару — там пестрят на крыше шкуры подохших от голода овец и крохотных, только что народившихся ягнят. Что ни делали — добывали из-под снега ветошь, резали серпами, распаривали, кормили отощавших маток, отогревали на руках хилых овец, — и все напрасно.
— Это тоже война, — машинально вслух сказала Мария. Дулма кивнула.
…Черным, малиновым, синим вспыхивает степь под солнцем, рождающим это разноцветье. Такой видит Мария степь. Наверное, глазами Дулмы видит.
Они идут, прижавшись друг к другу, и молчат. Марии нравится теперь молчать. Степь научила, как давно научила этому Дулму.
Кошара уже близко.
— Мама!
— Мамочка!
К ним бегут дети, стремительно, уже устав от бега:
— Конь папин… не дышит.
— Коничка умер…
Что же это такое? Что же это такое?
Дулма мчится к кошаре. Она не слышит крика сына: «Бабушка лежит». В ней застыл страх, не понятный ей самой, гнетущий, останавливающий бег — она вовсе и не бежит, а семенит еле-еле.
Молча остановилась Дулма над мертвым конем. До нее едва доходят испуганные слова Марии: