В вечернем остывающем воздухе тучами кружились черные точки мошки, резко пахло осокой и прибрежным кустарником. Около зеленого обелиска широко, на полгектара вокруг, выбелили косогор крупные ромашки. Чуть в стороне от холма шелестела осина. И ее жестяные пугливые всплески не похожи были на мягкий шепот берез и черемух. На противоположном берегу, у мельницы, горел костер. На черной, потемневшей к ночи воде плясали от костра тревожные багровые блики. От реки тянуло холодом. У мельницы на перекате плескала вода. И под звуки эти чудилось, что кто-то плачет в кустах, всхлипывая горько-горько…
А вечером, когда баба Настя подоила корову и Натка понесла в яму на снег молоко, кто-то постучал в ворота.
— Не заперто. Милости просим! — крикнула с крыльца баба Настя. Вылезая из ямы, Натка так оробела, что оступилась на лестнице и едва не свалилась обратно. По ступеням крыльца поднимался незнакомый ей человек. Баба Настя, взволнованная, растерянная, кланялась ему, приглашая войти в дом. Увидев на голове человека пилотку, Натка вздрогнула и едва не выронила из рук чашку с капустой. Вспомнила: бородатое лицо и на голове тоже пилотка. Натка медленно направилась в дом, чувствуя, как у нее перехватило дыхание. Крутоплечий худощавый человек в гимнастерке, галифе, сапогах и пилотке стоял спиной к ней. В тот момент, когда Натка подбежала к крыльцу, он оглянулся и тоже внимательно посмотрел ей в лицо. Правая забинтованная рука военного висела на черной повязке. От удивления Натка даже забыла поздороваться, проскользнула в сени.
— Коза необразованная. Носится как угорелая. Ты чего с гостем-то не здороваешься? — прикрикнула на нее баба Настя.
Через несколько минут они сидели уже за столом и ужинали. «Нет, это другой человек. Ни бороды, ни усов», — подумала Натка, разглядывая при свете керосиновой лампы лицо военного, поблескивающие на его груди две медали, забинтованную руку и темную повязку на шее. Звали его Баянов. В доме не раз называли его фамилию, хотя по разговору бабы Насти и Баянова выходило, что не виделись они давно и что никто из деревенских до сих пор не знал, куда Баяновы так внезапно однажды уехали из деревни. И что все в Кукуе думали, будто люди эти сгинули: ни весточки, ни слуха никакого. А вот оказалось, и жили они это время неплохо, в большом городе Свердловске.
— Отца все на производство тянуло.
— А где же он робит, кем?
— На вокзале. Весовщиком в багажном складе. А раскулачивал, значит, Иван?
— Он. И Маркелыч тоже, — баба Настя гордо посмотрела на гостя. — И колхозы организовывал, и раскулачивал. Зато в 32-м годе стреляли в его. В логу около мельницы. Ехал зимой из района на кошеве. Ночь-то буранная выдалась, промахнулись, вишь. Да и Герка, кобыла беговая, вынесла.
Баянов широко улыбнулся, во рту его блеснул ряд золотых зубов.
— Ох ты мнешеньки, — всплеснула руками баба Настя. — Молодой, а зубами маешься?
— Да нет, как будто не жалуюсь.
— Али на войне оставил?
— Коронки это.
— Вон оно что. И не болят?
— Нет, не болят.
— Вон оно что, — уже более холодно протянула баба Настя, все еще удивленно заглядывая гостю в рот. Натка тоже впервые видела вставные зубы, но ей это очень понравилось. Она все ждала, когда гость снова улыбнется.
— Ты-то, помню, в комсомольцах ходил.
— А как же. Ходил. Мы с вашим Иваном первыми и вступили. В Танып на собрания все бегали, пока свою ячейку не сколотили.
— Это я помню. А ты и на карточке, кажется, есть у нас.
Баба Настя встала из-за стола, подошла к простенку и показала на большую, слегка пожелтевшую фотографию, вправленную под стекло в деревянную рамку. — Вот рядышком и стоите.
— Между нами Маряша, — улыбнулся Баянов. — У меня в точности такая же. Всей ячейкой снимались. И раньше, признаться, тянуло на родину, да как-то неловко перед сельчанами было. Вроде сбежал от трудного, от колхозов.
— А сейчас, что же, из лазарета?
— Из госпиталя, — Баянов поправил темную повязку на шее, висящие на гимнастерке медали тихонько звякнули.
— Рука-то шибко болит? — жалостливо поджала губы баба Настя.
— Есть немного.
— Ломота али как?
— Рана заживает плохо.
— Вот и хорошо, что зашел. Ната, сбегай-ко в огород, нарви лопушков чистых, — баба Настя поднялась вслед за Наткой, принесла из чулана стеклянную банку с каким-то желтоватым варевом. — Я те пластырь восковой дам. Привяжешь, гной-то и вытянет. Опосля и заживет.
— Спасибо, — Баянов тоже поднялся из-за стола. — Я ведь что зашел? Хотел разузнать про Ивана, повидать Маряшу.