За стеной выло, стонало, свистело, стучало.
— В трубе, должно. Толя, трубу-то хорошо закрыл?
— А то как же.
Несколько раз баба Настя приподнимала голову, прислушивалась и смотрела в окно. Натка тоже до боли в глазах вглядывалась в клубящуюся за окном снежную замять. Буран, казалось, не утихал. Постепенно усталость и сон пересилили страх, и она задремала.
Проснулась Натка внезапно. Ее бил озноб, болели горло и голова. Натянув до подбородка тулуп, Натка приподняла голову. На улице творилось страшное, так что она не могла даже рассмотреть ель под окном. Вьюга злилась пуще прежнего: верещала, выла, царапала стекла.
Голова Натки закружилась, перед глазами поплыл ярко-малиновый, как зловещая вечерняя заря, туман, и она стала погружаться куда-то глубоко-глубоко.
Это был сон, а вроде и не сон. Она слышала, как вздыхала баба Настя, как неизвестно почему оказавшаяся здесь Клавдя надоедливо расспрашивала бабу Настю, когда Баянов наряжал мать.
— Днем или утром? — слышала Натка Клавдин голос. — Уехали днем или утром? Во что были одеты? Во что были одеты?..
Потом она проснулась от собственного крика. А почему закричала, не помнила, забыла, едва открыла глаза.
В избе стояла белесая сутемень. Сквозь жаркое марево перед глазами она увидела бледное лицо Тоньки, ее сутуло сгорбленную над ней, застывшую фигуру.
— Тихо. Не кричи, — сказала Тонька. — Народ перепугаешь. — Говорила она как-то странно. Слова из нее вылетали как бы толчками, с трудом продираясь через какую-то преграду. Тонька сообщила, что в починке никто не спит, ищут Паньку. Бьют в набат и стреляют за деревней из ружей.
— Только попусту. Герка… Ого-го как бегает. На станции уже, — все так же с усилием выдавила Тонька.
Натка поняла. Панька уехал на Герке, потому что они с Вовкой давно собирались удрать на фронт.
Потом Тонька почему-то заговорила голосом Лизы-быргуши. Потом голосом бабы Насти, опять Лизы. Натка удивилась и не заметила, куда исчезла Тонька. Остались только голоса.
— Вот Лиза видела. Скакал по башкирской дороге, — объясняла кому-то баба Настя бормотание дурочки.
— На серой в яблоках? — переспросила Оня-конюшиха.
— На серой в яблоках.
Вдруг наступила томительная тишина. И чей-то незнакомый голос четко произнес:
— Не дошел до конного. В сугробе увяз. Ослаб совсем. Сам впроголодь жил, а картошку коням скармливал. Нес последние полведра.
— Кто нес? — хотела узнать Натка. И еще ей хотелось сказать, что не мог Панька скакать по башкирской дороге, если он подался на фронт. Но не сказала, потому что от слабости не могла пошевелить языком. И под всхлипы, вой и свист метели она снова куда-то провалилась.
Когда Натка пришла в себя, в избе было светло и очень шумно, как на перемене в школе. Возбужденно и все сразу гомонили женщины. Несколько раз упомянули фамилию Баянова. Сквозь общий гвалт пробился мужской голос.
— Да вы что, бабы?.. — узнала Натка голос Баянова. — В своем уме или впрямь рехнулись!..
Несколько раз хлопнула дверь, и в избе стало тихо.
И тут Натка услышала чье-то тяжелое дыхание. Держась за заборку, подвинулась к краю печи и заглянула в горницу.
На длинном бабушкином сундуке лежала мать. Глаза ее были закрыты, лицо потемнело и заострилось. Она тяжело и часто дышала. Щеки и нос, смазанные жиром, блестели. Волосы, всегда тщательно заплетенные в косы, перепутавшись, длинными каштановыми прядями свисали с подушки на пол. Неподвижно и жутко лежали замотанные белыми тряпками разбухшие руки и ноги.
Затаив дыхание, Натка во все глаза смотрела на мать и чувствовала, как в груди ее нарастает крик. Но, стиснув зубы, она постаралась сдержать его, догадываясь, что этим причинит матери еще большую боль.
Вошла баба Настя с подойником. В доме запахло парным молоком. Пестрый кот Антон, выгнув спину, поспешно спрыгнул с печи. Увидев, что Натка пришла в себя, баба Настя нацедила в большую эмалированную кружку молока и подала ей на печь.
Пока Натка, привалясь спиной к печной трубе, тянула из кружки теплое пенистое молоко, баба Настя предупредила.
— Тихо веди себя. Мать уснула. Из сил выбилась, вишь.
— А она не умрет? — дрожащим шепотом спросила Натка.
— Типун те на язык-от. Руки мать обморозила и лицо. Проспится, авось полегчат.
Баба Настя снова вышла. Натка тихонько слезла с печи и подошла к окну. На мгновение у нее зарябило в глазах. От удивления она даже рот разинула. Над починком стояло высокое чистое небо, по-весеннему зеленовато-голубое. Причудливые сугробы около построек и холмистое белое покрывало в полях блестели в желтых косых лучах солнца.