Одиночество пугает Натку, она чувствует, как к ней снова подбирается тоска. С минуту она стоит, прислушиваясь, ожидая, не войдет ли кто из взрослых в дом, и бежит к другому окну. Отсюда виден почти весь починок. Поднявшись на скамейку, Натка открывает форточку и высовывает голову за окно.
Ага! Вот он праздник! Над школой, над конторой, над каланчой ветер тихо колышет красные флаги.
громко, во все горло запела Натка, маршируя в такт мелодии на скамейке и чувствуя, как вместе со словами песни к ней снова возвращается праздничное настроение.
Вечером, после бани, Усанины, Галина Фатеевна и Валька все сидят в горнице за праздничным столом. Стекло керосиновой лампы, висевшей на проволоке под потолком, до блеска начищено. В центре стола самовар. Толя, Валька и Натка, причесанные и сияющие после бани, с нетерпением смотрят на расставленные в чашках селянку, морковную кашу и рассыпчатый аппетитный картофель. Чем не праздничный стол? Ешь не хочу! Только хлеба — всем по норме, черного, липкого хлеба, наполовину с лебедой и льняным семенем.
В этот вечер учительница выглядит очень нарядной и красивой. На ней белая кофта с кружевным воротником и серая шевиотовая юбка. Курчавые пышные волосы после бани гладко зачесаны, влажно блестят и заправлены за уши. У Вальки волосы прямые, и Галина Фатеевна и Валька сейчас очень похожи. У обеих белые продолговатые лица, широко открытые глаза, только у Галины Фатеевны они намного чернее Валькиных.
На Маряше — легкое батистовое платье, синее, с алыми листьями. Длинные каштановые косы опущены по спине.
— Запивайте-ко, матушки, — бабушка наливает в Наткину и Валькину кружки молоко. Толя ставит на стол блюдце с сухими паренками и улыбается Галине Фатеевне.
— А это, как признаете, из чего?
Учительница пробует темные сухие комочки на вкус и неуверенно отвечает:
— Из свеклы, похоже.
— Не угадали, — довольная впечатлением, лукаво щурится мать. — Пробуй-ко, Валя, наши конфетки. Из калеги. По-вашему, как?
— По-нашему, брюква, — говорит Галина Фатеевна. — Как же я сразу не догадалась, что из брюквы!
— Вот, значит, из брюквы… — И, подливая в учительницыну кружку чаю, мать обещает: — Научу я вас, как их готовить… Толя поможет огород распахать. — Минуту мать смотрит отрешенно в окно, потом обводит всех сидящих заботливым взглядом. — До первой картошки дотянуть бы, а там уж разная зелень пойдет, да ягоды, да грибы…
— Что-то скучно с вами, бабоньки, — говорит баба Настя. — Так ли бывалоча по праздникам? Соберутся Ванины дружки, Маркелыч за гармошку и — запоют!.. Ну-ко, Маряша, давай Ванину любимую.
Мать теребит конец скатерти, задумавшись и склонив голову. На загорелых щеках ее и на шее проступают неровные алые пятна. Потом выпрямляется, откидывает на спину длинные косы и запевает протяжно и тонко:
разом подхватывают учительница, баба Настя и Толя.
Натка сидит неподвижно. С первыми же звуками песни внутри у нее рождается что-то знакомое, волнующее, но давно забытое. Звучат нестройно голоса, и вдруг под звуки песни перед глазами ее встает ясно картина: окна в доме Маркелыча открыты. Видна зеленая поляна. По ней ходят куры. У одного из окон, низко склонив светлую чубатую голову, затаенно улыбаясь чему-то, сидит Шура и широко растягивает мехи гармошки. За столом в черном жилете и белой рубашке сидит Наткин отец и, обняв за плечи Маркелыча, качает головой в такт песни. Они поют о молодом бойце, который упал на траву возле ног вороного коня. Поют вдохновенно, а за ними в квадрате окна — заросший полынью и васильками деревенский проселок, ржаное поле, блестит на солнце речка. На крутом берегу ее травянистый холм и деревянный зеленый столб. Там братская могила. Натка вспоминает все это, и ей кажется, как и тогда, что это за их Ольховкой заблистали клинки и рассыпались белогвардейские цепи, что боец в краснозвездном шлеме, упавший к ногам вороного коня, похож был на Шуру…