очень высоко, дрогнувшим голосом вывела мать и замолчала, медленно поднялась со скамьи, пошла на кухню. Небольшие карие глаза ее блестели слезами.
— В братской могиле, за рекой, похоронен брат Маряши, комиссар, Андреем звали, — наклонившись к учительнице, тихо сказала баба Настя, поднялась из-за стола, подтянула гирьку часов и села на прежнее место. — Отца и мать Маряши, как родителей комиссара, тоже колчаковцы порешили. — И, опасливо косясь на кухню, еще тише добавила: — Да и невеста Андрея навек несчастной осталась.
В наступившей тишине стало слышно, как стучат на стене ходики.
Хлопнула дверь, на кухне заскрипели половицы, в горницу вошла Клавдя. Крохотные разноцветные звездочки мерцали в ее волосах, на суконном жакете. Серые глаза возбужденно сияли.
— С праздником, подружки, с Первомаем вас всех!
Мать обтерла рукой табурет, пододвинула Клавде.
— На складчину вас звать пришла. Баянов прислал. Маряша, Галя, одевайтесь — и никаких! — От Клавди пахло чем-то вкусным и ароматным, кажется, ржаным хлебом и, возможно, одеколоном или духами, — запах духов Натке еще не был знаком.
— Все уже за стол сели, а он уперся. Почему, говорит, Маряши Усаниной и Жени Травкиной нет.
— Дак че же, мать, сходите, — советует баба Настя.
Но Маряша к учительница наотрез отказываются. Клавдя подсаживается к бабушке:
— Погадайте мне на бобах, Максимовна.
Баба Настя идет на кухню, шарит там в потайных кладовках.
— Бобы-то варнаки съели, однако. Так и есть! — развязывая на ходу мешочек, сокрушается баба Настя. — Так и есть, не хватает. У тя зубы вострые, Клаша, раскуси-ко ты два боба. А тожно садись ближе.
Все сгруживаются вокруг стола и смотрят, как баба Настя, положив на стол худые, жилистые руки, начинает катать бобы, тихонько приговаривая: «Че ожидает Клашу? Какая перемена в жизни али дорога какая?» Потом она делит бобы на кучки, отсчитывает в каждой по четыре пары, оставшиеся раскладывает еще на несколько кучек.
— Ну что там? — нетерпеливо спрашивает Клавдя, серые глаза ее как-то потерянно усмехаются.
— А че? Колодит. Дорогу, стало быть, куда-то тебе заколодит.
— Ясно куда, — весело подмигивает Клавде Толя. — Замуж не выйдешь в этом году.
— А по углам сбытки. Вишь, по два боба, Стало быть, че задумала, сбудется.
— Что задумала? — тормошит Клавдю Маряша.
— Это уж моя тайна, что задумала, — Клавдя кривит в усмешке извилистые продолговатые губы.
Натке неприятно от этой ее усмешки.
— На сердце, гли-ко, четыре, — оживляется баба Настя. — Больше и гадать нече, Клаша. Четыре — полное счастье.
— Ну, значит, выйдешь, — смеется Толя. — Быть тебе Клавдей Баяновой.
— Неправда! — неожиданно кричит Натка. — Я Шуре напишу!
Матовая бледность заливает лицо Клавди. Медленно, ни на кого не глядя, выбирается она из-за стола, идет как-то неловко к порогу, все время на пути задевая за что-то. На кухне с деревянной кадушки срывается и звенит, ударяясь о пол, железный ковш.
— Ой, Клавка! — вздыхает бабушка. — Совсем заплутала-то.
Мать строго смотрит на сына.
— Анатолий, чего языком барахвостишь?
— Так это продавщица говорила, Клавдя бригадира Баянова охомутала, — смущается Толя. — В лавке говорила…
— А ты не слушай, чего тебя не касается. Не маленький.
— Оставь его, Маряша, — вступается за Толю баба Настя. — А Клавдя че же? Клавдя, знамо, деваха нотная.
— По случаю праздника, Толя, объявляется тебе амнистия, — непонятно говорит Галина Фатеевна.
— И ще по-украиньски кажуть: шо будэ, то будэ, а ты, Марко, грай, — смеется, глядя на мать, Валька. И всем становится весело. Толя берет балалайку. Учительница с Маряшей танцуют польку, танцуют умело и лихо, с какими-то задорными коленцами. И Натка обнаруживает, что мать у нее тоже молодая и красивая, разве что только ростом не вышла, и ловкая, ничуть не хуже Валькиной.
дурачась, подпевает Толя в такт веселой мелодии.
Натка с Валькой тоже кричат и прыгают так, что начинает звенеть в шкафу посуда.
Потом Валька читала стихотворение, что-то очень смешное рассказывала баба Настя, и опять плясали и пели.
— Спой, Галя, вашу, украинскую, — просит бабушка.
И учительница низким, глуховатым голосом поет: