— Верблюдов и водокачку.
— За всю жизнь не видели столько.
— А что сейчас Валька делает, как думаешь?
— Едет, смотрит в окно. Лес видит, поля, реки да деревни разные.
«Лучше бы она ничего этого не видела, а ехала сейчас с нами», — думает Натка. Потом говорит:
— Тонь, ты слышала, что Галина Фатеевна про наш починок сказала. Непонятно как-то…
На вокзале Галину Фатеевну и Вальку провожали Натка с матерью и Тонька. Пассажирский опаздывал. Они стояли на перроне в толпе ожидающих и поглядывали, как и все, на высокий семафор. Оглушенные впечатлениями дня, девчонки все еще не понимали сердцем, что через несколько минут расстанутся навсегда.
Натка, Валька и Тонька говорили о пустяках, рассматривали висящий на перроне медный сигнальный колокол, черные гнезда ворон в высоких кронах тополей над красной крышей вокзала. Бегали смотреть деревянные столики под серым навесом — станционный базар. И бревенчатую изглоданную коновязь, куда должен был приехать с элеватора Толя. Он еще разгружался.
Семафор сменил красный огонек на зеленый. Народ на перроне засуетился, задвигался. На блестящих от солнца стальных рельсах показался наконец грохочущий, распускающий дымный шлейф паровоз. Только сейчас девчонки ощутили тревогу, горечь и неизбежность происходящего. И тогда Галина Фатеевна, обняв Маряшу, Натку и Тоньку как-то всех разом и тепло посмотрев в их лица, сказала эти слова:
— Трудно мы с вами, Маряша, жили. И еды не хватало нам, и покоя. И обыкновенного выходного. Вот кончится война, заживем роскошно. Захочется тишины — тишина. Захочется музыки — музыка. И дочери наши вырастут. Но и потом, как ни было бы чудесно, когда заговорят о счастье, я буду с грустью вспоминать наш Кукуй. Нам будет всегда не хватать вас…
Скрипят колеса телег. Толя лихо щелкает сыромятными, с мирного времени сохраненными вожжами по буланому крупу Рыбки: крутоват этот бок Осиновой.
— Экая ты недогадливая, — говорит Тонька. — Жалко ей было из Кукуя уезжать. И Вальке тоже.
— Чего же уехали? — с обидой бормочет Натка.
— Экая ты… Тебя самою бы завезти куда-нибудь. Ну хотя бы в Ворошиловград ихний. Ты бы разве домой не уехала?
Натка не знает, уехала бы она или не уехала. Она оглядывается по сторонам и радостно кричит:
— На гору выехали! Вставай, Тонька. Посмотри, какая даль, дух захватывает!
— Да чо смотреть-то, чо смотреть? Уж ехали. Уж видели все.
— А ты сейчас. Вон туда взгляни! — Натка машет рукой вперед.
— Ну, Башкирия там. Толя же днем показывал, — устало зевает Тонька.
— Может, и Башкирия, а только море там сейчас огромное. Смотри, так и ходит волнами. Так и ходит. И по нему, по синему морю, белые паруса плывут.
— Ты чо? Ты чо? Какое море еще? — Тонька удивленно поднимает голову. — Может, скажешь, с Осиновой горы Москву видно. Ну и шкодная же ты, Наталья. Груда облаков, а она закудахтала: «Паруса, паруса!» — Тонька сокрушенно качает головой и снова ложится. — Уж я тебя знаю. Больше не проведешь.
Что спорить с Тонькой. Бесполезное это занятие. Натка торопливо оглядывает открывшиеся с высоты дали. Обоз вот-вот перевалит через Осиновую, и тогда все исчезнет.
В вечернем рассеянном свете тускло желтеют поля. Они полого спускаются все ниже и ниже. Увал за увалом. А в самой низине — густая чернота леса. Там, видно, и расположен Кукуй. Какой маленькой точкой представляется Натке с высоты их починок. А за черной низиной, поднимаясь также увалами, до самого горизонта синеют поля и леса Башкирии.
Перед спуском Натка еще раз оглянулась назад. За темно-зеленым пристанционным лесом горячим тревожным пламенем широко разлился закат. Где-то в той стороне шла война. Туда уходили один за другим два поезда. Первый оглашал сейчас стальным перестуком уже невидимые отсюда края. Он торопился. Он увозил бойцов на войну. За ним, чуть медленнее, пыхтя и поскрипывая, спешил другой — мирный пассажирский поезд. Он вез детишек, подростков, женщин в их родные места, под свои, пусть и разбитые, крыши.
В сторону заката, куда умчались поезда, по бледному остывающему небу тянулся косяк птиц.
«Они, наверное, тоже спешат на освобожденную землю. В свои сады и степи», — подумала Натка, провожая птиц взглядом…
И в эту минуту она вновь услышала далекое стучание колес. И опять прокричал паровоз, протяжно и длинно: ту-ту-у-у-у!
«Еще один. И снова туда. Может, на нем увозят рожь и пшеницу нашего Красного обоза», — от этой мысли сердце Натки наполняется гордостью.
Вот длинная черная цепочка птичьего каравана в последний раз отчетливо проступила на пламенеющем небе и быстро истаяла. А вечернее гулкое эхо все еще разносило по сумеречным перелескам прощальные крики паровоза и перестук вагонных колес.