— Сколько я себя помню, — прокряхтел главный редактор, — государство всегда переживало трудности. И всегда, что характерно, пыталось выкарабкаться за счет литературы, искусства, печати… То есть за счет духовных отраслей. Потому мы и живем так, как живем. Хочу еще заметить, господин Вануйта, хоть я и не юрист… Убытки и упущенные возможности — две большие разницы.
— Повторяю, — холодно сказал Вануйта, — дискуссии не входят в мои функции. Сейчас я жду заключения.
— Да оно у вас в портфеле! — фыркнул редактор. — Григорий, налей всем… Видите ли, господин Вануйта… Пусть я старый продажный цирковой пудель, но у меня одно несомненное достоинство — хорошо выучил свои трюки. О ваших же знать ничего не хочу. Давайте, давайте бумажонку!
— Вообще-то… у меня лишь проект, — заколебался Вануйта.
— А мы его возьмем за основу и примем в первом чтении, — оскалился Виталий Витальевич. — Делов куча…
Вануйта достал из плоского портфельчика три экземпляра редакторского заключения. Виталий Витальевич бегло просмотрел документ, похмыкал, поставил на место пару запятых и излил из древнего китайского паркера свою подпись. Затем вытащил из стола и протянул Малкину прошение о пенсии:
— Наумчик, передай своим хозяевам… Так. Что там древние говаривали? Кончил дело — отвали… Если больше нет вопросов, дорогие друзья, то мне просто стыдно занимать далее ваше драгоценное внимание.
— Большое спасибо, — поднялся Вануйта. — Рад, что мы быстро нашли общий язык. Я еще раз убедился, Виталий Витальевич, старая школа много значит, что бы на этот счет ни говорили. Дальнейшие распоряжения вы вскорости получите.
Англичане и Малкин с некоторой грустью поглядели на недопитую бутылку, тоже встали и полезли к главному редактору с рукопожатиями.
— А не жалко! — сказал главный. — Держи, рыжий, петуха…
Когда главный редактор с Шестовым остались одни, Виталий Витальевич сказал приунывшему Грише:
— Ну, что нос повесил? Какая тебе разница, где работать: в «Вестнике» или в каком-нибудь «Тудэе»?
— Не о том думаю, — сказал Гриша. — Надоело мне это дело еще в Англии — изображать энтузиазм по поводу выпуска очередной партии конъюнктурной продукции. Иногда поумствовать охота. Русскому человеку без глубокомыслия — смерть. А эти рыжие… Что, где, почем… Остальное — лишнее.
— Доумничались! — грустно сказал редактор. — Каждый лез на трибуну и предлагал — ни больше, ни меньше — единственно верное учение во спасение. А надо было просто работать и помнить о собственной гордости. Нельзя вечно завидовать соседям: у того жена чистюля, а у этого дети умные. Ну, возьми и умой свою жену. Свою! А детей выучи. А не хотят учиться — выдери, но заставь! Тогда не будешь никому завидовать. А мы старались жену поменять, а детям, раз такие идиоты, учебы сократить. Вот и стали завистливым, злым народом, с копейки пятак прибыли ищем, с собаки шерсть на варежки стрижем… Седьмой десяток доживаю, и стыдно за собственную жизнь. Слабенькое это утешение, что не один стыжусь. Слабенькое, сынок! Вас, молодых, жалко. Ладно, гуляй, Григорий. Скажи там Машеньке, пусть машину вызывает. Покатаюсь напоследок в персональном кадиллаке, чтоб его ржа съела!
Шестов вышел в приемную, закурил и передал Маше пожелание главного редактора.
— Вас, Григорий Владимирович, просил Рыбников позвонить — прямо в машину. Он в клинику с зубами поехал. Или в какую-то Онную. Это, наверное, кооперативная больница.
В отделе биржевой жизни на стенном дисплее медленно перемещалась котировка.
— Глянь, что делается! — встретил Шестова заведующий отделом, старая грымза Чикин. — Пшеничка вверх ползет. За каких-то два часа — семь пунктов против вчерашнего… Что сие чудо значит?
— Жрать нечего, вот и ползет пшеничка, — вздохнул Гриша.
— Скажи ты! — удивился Чикин. — А урожай вроде накосили неплохой.
— Урожай выращивают… — начал было Гриша, но вспомнил о просьбе Рыбникова.
Телефон в машине первого заместителя отозвался сразу: