Зотов уже собрался выдергивать вилку телефона, да замешкался. И позвонил на всякий случай Лимону. К его удивлению, приятель тут же отозвался:
— Я думал, ты давно смылся — телефон не отвечал…
— Чем занят? — спросил Зотов.
— Водку пью, — сказал Лимон. — Как допью — потрюхаю на Курский. Еще ходят электрички-то… Мне в Столбовую надо, там неподалеку Зинка у тетки…
— Жора, — задумчиво сказал Зотов, — ты уверен, что все делаешь как надо?
— Абсолютно уверен, — сказал Лимон. — На что намекаешь? Я не пьяный — каких-то два стакана засадил. И закусываю хорошо — заливной язык. Зинка мне заливного наготовила и уехала. Тетка, понимаешь, просила в парнике помочь.
— Слушай! О чем мы говорим? — тоскливо спросил Зотов. — Ведь летит все! Ты хоть это понимаешь?
— Я это давно понимаю, — ласково сказал Лимон. — давно все летит не останавливаясь… Каждый день на голову нескладухи сыплются — то понос, то золотуха. Одной хворью больше, одной меньше — какая разница? Я всегда догадывался, что где-то за углом меня подкарауливает глупая и злая сволочь с кувалдой. Всегда знал, потому и спокоен. Приготовился ко всему. Понял? И ничего не жалко. Вот машину увели, не жалко.
— Увели?
— Да… Пошел ныне на стоянку, а там — хоть не подметай, и так чисто.
— Тогда сиди дома, — сказал Зотов. — Сиди и жди меня.
— Слушаюсь, начальник. И твое не выпью.
Зотов вывел «порше» из гаража, развернулся прямо на сыром газоне. Воротца из толстой металлической сетки аккуратно за собой прикрыл. Через дорогу, возле коттеджа Клейменовых, уже никого не было. Валялись обрывки бумаги, да торчала перед крылечком витая вешалка с рогами неизвестного животного. Весь поселок был пуст, словно его еще не успели заселить.
Транспорта на Волоколамском шоссе поубавилось. На летном поле Центрального аэроклуба не стояло ни одной воздушной машины. Не было видно автобусов и на Тушинской автостанции. Только теперь Зотов по-настоящему почувствовал тревогу. Город походил на раненое животное, истекающее кровью.
У Сокола дорогу ненадолго перекрыли автобусы. Уезжали дети. Скорей всего, приютские. Они молча поднимались в салоны — тепло, по-зимнему одетые, с чемоданчиками и рюкзачками, серьезные, как маленькие старики. Зотов подумал о Клейменове и его оравушке и с облегчением вздохнул: слава Богу, сам-то он один. Одному легче выбираться. И подыхать, если доведется, тоже будет легче.
Ближе к центру движение оживилось. Но оно по-прежнему было однонаправленным — на юго-восток. Небольшие пробки на перекрестках быстро расталкивали хмурые эсгебешники, сменившие дорожников. Возле «Динамо» у какой-то «хонды», почти рядом с машиной Зотова, отказал двигатель. Тут же появился бульдозер и, сминая «хонду» в лепешку, отодвинул ее на тротуар. Пожилой мужчина, которого патрули вытащили из машины, не кричал и не протестовал, лишь судорожно морщился, слушая скрежет металла.
По Садовой-Триумфальной Зотов вырулил на Малую Дмитровку и затормозил у дома Лимона. Тот выглядывал в окно.
— Поднимайся, — сказал он буднично. — Не заперто. Я как раз кончаю укладываться.
Зотов помог ему снести и уложить в багажник два узла и чемодан.
— Зинкино, — кивнул на узлы Лимон. — И приданое малышу.
— Ого! — сказал Зотов. — Поздравляю… Кого ждете?
— Мальчика, — ответил Лимон. — Так врачи сказали. Решили назвать Дмитрием.
— Куда едем? — спросил Зотов.
— В Столбовую, — сказал Лимон. — Зинка небось соплями изошла, меня проклиная. Но сначала заедем в Орехово, заберем мою коробочку. С деньгами — и в пекле можно жить.
Через час они ехали по Каширскому шоссе, медленно лавируя в потоке беженцев. Лимон, напряженно вглядываясь в дорогу, вдруг спросил:
— Ты Олимпиаду помнишь?
— А как же… Восьмидесятый год. В седьмой класс перешел. Мы в Марьиной роще жили, бегали смотреть на Олимпийский комплекс.
— А помнишь, как тогда Москва выглядела? Выйдешь, бывало, на Садовое, аж жутко становится. Никаких тебе мешочников и гостей столицы. Один милиционер стоит столбом на Самотеке, другой у «Форума», третий — на Колхозной. Стоят, друг за другом наблюдают. Вот и теперь… Едем, а мне кажется, что Олимпиада наступила. Погляди на дворы!
Тротуары и дворы были пусты. Цепенел город, еще недавно бывший в ряду мировых столиц. Не рвались бомбы, не горели и не рушились дома. Но из высоток, с площадей и уютных дворов в металлических капсулах машин вытекала жизнь, и Москва все больше становилась похожа на новое кладбище, с памятниками, еще не тронутыми мхом, с не заросшими дикой лебедой узкими проходами между скорбными холмиками. До Орехова они ехали молча. И о прошлом, и о будущем говорить было бессмысленно. Все теряло смысл в резком свете солнца, которое щедро освещало исход. Зотов лишь теперь увидел, как все-таки еще прекрасен город, хоть его и пытались на протяжении почти всей истории лишить собственного лица, изуродовать и испаскудить.