– Мне все равно, приедет он или нет, – ответила она. – Плевать мне с высокой горы.
– И тем не менее я попытаюсь его доставить.
– Валяйте, – сказала она и пошла по коридору, раздирая юбку.
Я посмотрел в окно, увидел, что впереди у меня опять целый день, побрился и пошел вниз пить кофе. Потом я поднялся к своему номеру и постучал. Внутри послышался странный звук – как будто в бочке с пухом дудели на гобое. Тогда я вошел. Дверь я накануне не запер.
Был уже одиннадцатый час. Вилли лежал на кровати. На том же месте, в том же смятом пиджаке, со сложенными на груди руками и бледным ясным лицом. Я подошел к кровати. Голова его оставалась неподвижной, но глаза повернулись в мою сторону – так, что я удивился, почему не слышу скрипа в глазницах.
– Доброе утро, – сказал я.
Он осторожно приоткрыл рот, оттуда высунулся кончик языка и медленно пополз по губам, проверяя их и смачивая одновременно. Затем он слабо улыбнулся, словно пробуя, не лопнет ли кожа на лице. И поскольку она не лопнула, прошептал:
– Кажется, я вчера напился?
– Да, удачнее слова не подберешь, – ответил я.
– Это со мной в первый раз, – сказал он. – Я никогда не напивался. Только раз в жизни попробовал виски.
– Знаю. Люси не одобряет спиртного.
– Но она, наверное, поймет, когда я ей расскажу. Поймет, что меня довело до этого. – И он погрузился в задумчивость.
– Как ты себя чувствуешь?
– Нормально, – сказал он и принял сидячее положение, свесив ноги на пол. Он сидел в носках, прислушиваясь к напряженным процессам в своем организме. – Да, – заключил он, – нормально.
– Ты едешь на митинг?
Он с усилием повернул голову и посмотрел на меня, причем на лице его изобразился вопрос, как будто отвечать была моя очередь.
– Почему ты спрашиваешь?
– Ну столько разных событий.
– Да, – сказал он. – Еду.
– Дафи и Сэди уже отбыли. Дафи хочет, чтобы ты приехал пораньше и пообщался с народом.
– Хорошо, – сказал он. Затем, упершись взглядом в воображаемую точку на полу, метрах в трех от своих носков, снова высунул язык и стал облизывать губы. – Пить хочется, – сказал он.
– Обезвоживание, – объяснил я, – результат чрезмерного принятия алкоголя. Но только так его и можно принимать. Только так он приносит человеку пользу.
Но он не слушал. Он встал и поплелся в ванную.
Я услышал плеск воды, шумные глотки и вздохи. Он, должно быть, пил из крана. Примерно через минуту звуки смолкли. Некоторое время было тихо. Потом раздался новый звук. Потом мучительный процесс окончился.
Он появился в дверях, цепляясь за косяк, с выражением печальной укоризны на лице, орошенном холодным потом.
– Зачем ты на меня так смотришь, – сказал я, – виски было хорошее.
– Меня вырвало, – сказал он с тоской.
– Ну, не тебя первого, не тебя последнего. Кроме того, теперь ты сможешь съесть горячий, жирный, питательный кусок жареной свинины.
Эта шутка, по-видимому, не показалась ему удачной. Как и мне. Но неудачной она ему тоже не показалась. Он просто держался за косяк и смотрел на меня, как глухонемой на незнакомца. Затем он еще раз удалился в ванную.
– Я закажу тебе кофе, – крикнул я, – он тебя взбодрит.
Но он не взбодрил. Вилли выпил его, но он даже не успел дойти до места.
Потом он прилег. Я положил ему на лоб мокрое полотенце, и он закрыл глаза. Руки его покоились на груди, и веснушки выглядели как крапинки ржавчины на отшлифованном алебастре.
В четверть двенадцатого позвонил портье и сказал, что м-ра Старка ожидают два джентльмена с машиной – отвезти его на митинг. Я прикрыл трубку рукой и обернулся к Вилли. Глаза его были открыты и смотрели в потолок.
– За каким чертом тебе ехать на митинг? – спросил я. – Я им скажу, чтоб убирались.
– Я поеду на митинг, – возвестил он загробным голосом, по-прежнему глядя в потолок.
Поэтому я спустился в холл, чтобы отделаться от двух местных полулидеров, которые готовы были ехать с кандидатом хоть на кладбище – лишь бы попасть в газеты. Я их спровадил. Я сказал, что м-ру Старку нездоровится и мы с ним выедем примерно через час.
В двенадцать часов я повторил кофейную процедуру. Она не дала желаемого эффекта. Дала нежелательный. Позвонил Дафи, он хотел знать, какого черта мы не едем. Я посоветовал ему приступить к раздаче хлебов и рыб и молиться богу, чтобы Вилли приехал к двум.
– В чем дело? – спросил Дафи.
– Друг мой, – ответил я, – чем позже вы узнаете, тем легче будет у вас на душе, – и повесил трубку.
Ближе к часу, после того как Вилли сделал еще одну неудачную попытку выпить кофе, я сказал:
– Слушай, Вилли, зачем тебе ехать? Может, останешься? Передай им, что ты болен, и избавь себя от лишних огорчений. А попозже, если…
– Нет, – сказал он и, с трудом приподнявшись, сел на край кровати. Лицо у него было ясное и одухотворенное, как у мученика, восходящего на костер.
– Ладно, – отозвался я без энтузиазма, – если ты так уперся, остается последнее средство.
– Опять кофе? – спросил он.
– Нет, – ответил я и, расстегнув чемодан, достал вторую бутылку. Я налил в стакан и дал ему. – Если верить старикам, лучший способ – залить колотый лед двумя частями абсента и добавить одну часть ржаного виски. Но нам не до тонкостей. При сухом законе.
Он выпил. Была томительная пауза, затем я перевел дух. Через десять минут я повторил вливание. Потом я велел ему раздеться и наполнил ванну холодной водой. Пока он лежал в ванне, я позвонил портье и заказал машину. После этого я зашел в номер Вилли, чтобы принести ему другой костюм и свежее белье.
Он кое-как оделся, сел на край кровати, и на груди его появилась надпись: «Не кантовать! – Стекло – Верх». Я отвел его в машину.
Потом мне пришлось вернуться за текстом речи, который остался в верхнем ящике стола. Текст может ему пригодиться, объяснил он, когда я вернулся. Может, у него отшибло память, и тогда придется читать по бумажке.
– Про белого бычка и гуся-губернатора, – сказал я, но он пропустил это мимо ушей.
Драндулет поехал, подпрыгивая по щебенке, Вилли откинулся на спинку и закрыл глаза.
Вскоре я увидел рощу, и на ее опушке – ярмарочные сооружения, ряды фургонов, колясок, дешевых автомобилей, а в синем небе – поникший на древке американский флаг. Потом, перекрывая дребезжание нашего рыдвана, донеслись обрывки музыки. Дафи помогал пищеварению масс.
Вилли протянул руку к бутылке.
– Дай еще.
– Осторожнее, – сказал я. – Ты ведь не привык. Ты уже…
Но он уже поднес ее ко рту, и я решил не тратить слов понапрасну, тем более что их все равно бы заглушило бульканье в его горле.
Когда он вернул мне бутылку, ее уже не стоило класть в карман. Я наклонил ее, но того, что собралось в уголке, не хватило бы и школьнице.
– Ты уверен, что не хочешь ее прикончить? – вежливо осведомился я.
Рассеянно помотав головой, он сказал:
– Нет, спасибо. – И передернулся, словно его знобило.
Тогда я допил остатки и выкинул пустую поллитровку в окно.
– Постарайтесь подъехать ближе, – сказал я водителю.
Он подъехал довольно близко; я вылез, помог Вилли и расплатился с шофером. Затем мы продрейфовали по бурой, утоптанной траве к трибуне – и глаза Вилли обозревали далекие горизонты, а толпа вокруг была ничем, и оркестр отрывал «Кейси Джонса».
Я бросил его под палящим солнцем, на бурой лужайке возле трибуны, и он остался посреди чужой страны, одинокий, погруженный в грезы.
Я нашел Дафи и сказал:
– Груз доставлен, пожалуйте расписочку.
– Что с ним стряслось? – поинтересовался Дафи. – Он же не пьет. Он пьян?
– Он в рот не берет спиртного, – сказал я. – Просто он был на пути в Дамаск, увидел великий свет и окосел от него.
– Что с ним стряслось?
– Надо почаще заглядывать в Священное писание, – ответил я и подвел его к кандидату. Это была трогательная встреча. Я замешался в толпе.
Давка была порядочная, ибо запах пригорелого мяса может творить чудеса. Люди уже собирались перед помостом и занимали сидячие места. Сбоку на помосте стоял оркестр, который играл теперь «Ура, ура, вся шайка в сборе». Тут же на помосте находились два местных деятеля без политического будущего, заезжавшие утром в гостиницу, еще один человек – должно быть, проповедник, которому полагалось прочесть вступительную молитву, и Дафи. И с ними был Вилли, тихо исходивший потом. Они сидели рядком на стульях перед задником из флагов и позади накрытого флагом стола, где стоял большой кувшин с водой и несколько стаканов.