Кольца, садясь одно на другое, выстроились в высокий железобетонный цилиндр. Лучи солнца дробились и гасли в его ноздреватом, сумрачном нутре. В нижнем звене, там, где труба выходила наружу, полукругом зияли просветы. Их надо было забить кирпичами, залить бетонным раствором. Сделать это надо было попрочней, чтобы весною талые воды не просочились и не затопили колодец. Работа, в общем, была несложной. Пастухов все собирался сделать сам. Но сверху его окликнули. Через две-три минуты вернулся.
— Ну, так, заделывать будешь сам. Меня на Укаткан зовут. Это в десяти километрах. Там еще колодец надо ставить. Смотри, чтоб комар носа…
— Кирпич к кирпичу… Все будет сделано, начальник.
— Ну, давай, — усмехнулся Пастухов и, устало потянувшись, полез наверх.
Кирилл остался один.
— Поимейте терпение, граждане. Все будет сделано отлично. Качество, черт возьми, качество — прежде всего, — бормотал он, подбадривая и успокаивая самого себя. Кирпичи и в самом деле плотно ложились друг к другу. Горсть раствора — кирпич. Горсть раствора — кирпич… Отверстие сужалось, как шагреневая кожа. Зазора не стало. Высунулся из люка, крикнул:
— Готово!
— Проверим! — моментальным эхом отозвался Калачев, спрыгнул в котлован, двинул сапогом по кладке, кирпичи разлетелись с легкостью яичной скорлупы.
— Прогрессивка уплывает, братцы, горим! — хохот Калачева издевательски бил по ушам. Кирилл не решался высунуться из колодца. Сидел сгорбившись, опустив голову. Груда кирпичей валялась у ног. Надо было начинать все сначала. Потянулся за раствором и кирпичом. И тут увидел, что в колодец спускается Луизка. Села рядом, улыбнулась, неожиданно сказала:
— Имя у тебя какое-то неудобное: Ки-ри-илл…
Пожал плечом:
— В школе меня Киром звали.
— Это такой император был?
— Ну да, у персов.
— Ох, когда это было: синусы, косинусы, персы, скифы, тамерланы… Ну, ладно, смотри. — Она начала один за другим класть кирпичи. — Дело нехитрое, погуще раствору, кирпич за кирпич, с захватом, один за другой, а не рядом, видишь? И вся академия…
Кирилл понимающе кивнул головой: в самом деле просто. Двоим работать в колодце тесно, неудобно. Стоят на коленях, касаются друг друга плечами. Луизке жарко, сбросила платок. Распушились по плечам волосы, пахнут теплом, весенней прелью, касаются его щеки, лба, носа. И каждое прикосновение обжигает глаза, губы и что-то неудержимо тянет его к ней. В страхе откидывает он лицо и ударяется головой о проходящую сзади трубу. Луизка смеется, торопит:
— Подавай кирпичи, голубь…
Отверстие становится все уже. Последний кирпич она вколачивает обухом топора.
— Все. Китайская стена, — смеется и кричит: — Калач, тарань!
Но никто не откликается. Луизка машет рукой:
— Сапоги жалеет…
Их лица купаются в конусе солнечного луча, бьющего через верхний люк. Кто-нибудь все же подойдет и пнет сапогом по кладке?.. Так и стоят на коленях друг перед другом: нос к носу, глаза в глаза. Молчат.
«Видишь, какие у нее синие глаза. Попробуй отвернись от них и от губ, чуть открывшихся и обнаживших белые зубы. Ну, отвернись… Ты же никогда не видел так близко женские глаза. Ну, встань, отвернись!» — Ткнулся лицом ей в губы. И тут же, весь простреленный током, вскочил, двинул еще раз затылком по трубе. Еще секунду ничего не понимал, еще секунду билась тишина. Потом с ее губ сорвался смех и слова:
— Цел хоть, голубь?
И тогда он тоже начал смеяться. Понимал, что смехом пытается спугнуть растерянность. Луизка все объяснила по-своему, по-женски пугливо и скорбно:
— Тебе уже все рассказали. Они всем обо мне все рассказывают.
— Не пори глупости…
— Ладно, ладно… — Она поднялась с колен, облокотилась о трубу. Печально смотрели глаза.
— У меня тогда черт знает, что в голове творилось. Мама умерла, одна-одинешенька осталась. А было-то всего семнадцать. Только что аттестат получила. В институт по конкурсу не прошла. Что делать? Решила: буду вольная птица. Так сюда и прилетела. Ни одной знакомой души. Кревцов меня тогда жизни учил. Такой показался мне рыцарь степи… Что я, дурочка, знала? Теперь уже все позади. А тогда… Хотела куда-нибудь податься. Степан отговорил. Так здесь и осталась.