Шли вдоль дороги. Мимо, хоть был и выходной день, проскакивало много машин. Давно позади остался обводненный поселок Ершовка. Их догнал стройотрядовский грузовик. Кузов был набит до отказа. Пролетел немного вперед и остановился. Луизка махала руками: скорее, скорее!
Кирилл и Степан переглянулись.
— Жмите! — махнул рукой Степан. Каждый из них понял друг друга верно: не так уж много времени осталось, чтобы выговориться. Сборы к переезду — дело хлопотное, случай может и не подвернуться…
Но о чем бы они ни говорили за длинную дорогу, все равно из какой-то странной, необъяснимой мужской робости одного человека старательно обходили разговором — Луизку.
27
На глазах редеет стройгородок. Уже нет ограды. И вагончиков поубавилось: плывут по степи, за тягачами, Шум — как в снимающемся с места таборе.
…Есть что-то трогательное, берущее за душу в этих скорых степных переездах, Ну что, казалось бы, особенного в комичной заботе, как бы покрепче да поладнее уложить в машину немудрящий степной скарб, или в нескладной, невзначай брошенной на дорогу присказке-прибаутке, или в молчаливом взгляде на то самое место, где еще только-только стоял дом, хоть и неважнецкий, на колесах, но все же дом, в котором в общем-то неплохо жилось и в котором был свой, самим собой заведенный порядок и лад. И хоть впереди не бог весть какие дали, а все та же степь, порыжевшая от зноя, щербленная неожиданными проступами камней да ноздреватыми озерами, но все же даль и все же степь со своею новой тайной и заботой. Смотришь на все это, и щемит сердце, будто кусок его отрывается и остается навечно с этим, хоть еще шумным и бодрящимся, но все же опустевшим и уже нежилым местом.
С утра не находил себе покоя в этих суматошных сборах Кирилл. Ему-то самому беспокоиться было не о чем; сумку-замш за плечо — и все хозяйство. Подошел к грибку. Приемник помаргивал зеленым глазком. Калачев бездумно крутил рычажок:
— Не знаю, что делать, брать его или не брать с собой? Матрена говорит: бери. А мне что-то не хочется.
Грибок — последняя нетронутая постройка. Все остальное разобрано, уложено на прицепы. Качнулся, подался в степь вагончик-столовая. Красная, будто только что от плиты, Степанида стоит, как капитан на мостике, отбивает последние склянки, и почему-то вытирает глаза краем платка.
— И чего реветь, все следом едут… — недоумевает Калачев. — А-а, не буду забирать. Пусть играет музыка. — Похлопал ладонью по приемнику. — Старенький, отслужил свое. Пусть остается. Уедем, а музыка будет играть…
— Ты подобрел, Калач…
— На прощанье… — Встал, еще раз постучал ладонью по приемнику: — Ну, ладно, ящик, оставайся, будь! Пойду Матрену уламывать…
Кирилл сел, стал блуждать рычажком по эфиру. Вот и к Степанову вагончику подъехали. Открылась дверь, вышел Степан, поставил в кузов швейную машину, начал забрасывать связки книг, обмотанные мешковиной. Потом скрылся в вагончике. И тут же появилась Луизка, вынесла чемоданы, увидела Кирилла, хотела позвать его и — не смогла. Стояла, взявшись руками за борт, маленькая, худенькая, как девочка. И только глаза ее… они казались иными, не девчоночьими. Может быть, потому, что прибавилось в них глубины и покоя. Он вдруг почувствовал себя здесь страшно ненужным. Поднялся, поплелся к своему вагончику. Ну вот сейчас возьмет свою сумку-замш и — все, и прости-прощай… Он заторопился, вбежал а вагончик и — обомлел: на тумбочке стоял долговязый человечек с гусиным пером за ухом, с давно нестриженной гривой, с худыми длинными ногами, с закатанными дудками брюк. Этот человечек был он сам, император Кир, сочинитель писем.
Спохватился, выскочил во двор. Машины у Степанова вагончика уже не было, как, впрочем, и вагончика — тоже. От городка удалялся относимый ветром хвост пыли. Он еще постоял немного, хотел вернуться, но возвращаться уже было некуда. Мимо него проплывал его вагончик, его степной дом. На ходу заскочил в дверь, схватил рюкзак, глиняного человечка, выпрыгнул.
И тут же раздался острый пронзительный свисток. С ним прощались.
Он еще долго стоял так и смотрел, пока колонна совсем не растаяла в теплой оранжевой дымке заходящего солнца. Потом обернулся, будто на чей-то зов. Увидел мигающий зеленый глазок приемника и улыбнулся: все же он был в степи не один.
Все будет хорошо, только жило бы оно в нем, чувство дружества и любви к этим людям, чувство верности им во всем. Потому что оно для него все на свете — вся радость и вся надежда.
Мысли его прервались тем, что музыка из приемника прекратилась и спокойный дикторский голос объявил: