Сколько тяжелого, жестокого, мучительного и постыдного пережил он в детстве по вине отчима! Как ненавидел его тогда Федор! Но сейчас он не чувствовал к нему ни злобы, ни вражды. Была только жалость, сострадание к попавшему в беду человеку. А ведь из-за него, Григория, Федор даже мать свою возненавидел — родную мать! — убежал из дому и мог погибнуть в тайге!
Это было самое страшное, самое трагическое событие в его жизни.
…В тот день Григорий долго не возвращался с работы. Бывало это нередко, в доме привыкли к тому, что он приходил поздно, выпивший: то глупо ухмыляющийся, болтая разную несуразицу, то хмурый, злой, без всякой причины набрасываясь на мать, на детей.
Мать, сердито гремя чугунками и кастрюлями, ворчала:
— Опять где-то шлёндает, лешева скотина!
Уснувшего Федю ненадолго пробудил какой-то шум. В полумраке северной ночи он различил темные фигуры отчима и матери, стоявших на коленях около открытого люка в подпол. Отчим сердитым шепотом на чем-то настаивал, а мать, жалобно всхлипывая, возражала ему. Федя уловил тихое позвякивание стекла.
Утром мальчик проснулся, когда взрослые уже ушли на работу. Сразу же бросился к подполу: на крышке люка висел замок, хотя раньше подпол никогда не запирали. Там хранили зимой картошку да квашеную капусту. И ночная возня, и спор отчима с матерью, и замок — все это показалось Феде странным, подозрительным.
Возвращаясь из школы, увидел возле магазина возбужденных, громко переговаривающихся людей. Подошел, прислушался. Оказывается, ночью обворовали магазин, взяли много спирта и консервов, которые накануне вечером доставил баркас.
— Чудеса в решете! Замки и бломбы целы, а спирту нет!
— Может, сама Тонюха-продавщица его и припрятала, а валит на экспедитора!
— Тот клянется и божится: режьте меня, на кресте распинайте, а я весь товар по накладной выгрузил сполна!
Высокий, костлявый, с редкой зеленовато-седой бородой старик Чекрыжов, согнув ноги, хлопнул ладонями по острым коленям:
— С баркаса товар, может, и выгрузили, а довезли ли его до магазина — вот тут и вопрос!
— А кто перевозил товар? — выкрикнул кто-то.
— Известные шоша да ероша: Мартемьян Дико́й, Назарка-гармонист с Гришкой Шалаем! — обвел собравшихся прищуренными, сверлящими глазами Чекрыжов.
Федю будто ледяной водой окатили: значит, отчим возил продукты! Вот какое стекло ночью звенело: бутылки со спиртом! Вихрем закружились мысли: неужели ко всему отчим еще и вор? Да, он пьет, скандалит, но человек он честный, когда трезвый — и заботливый, и добрый… Не мог он пойти на воровство. Вот Мартемьян с Назаркой — могут, в этом Федя не сомневался… В лихорадочном нетерпении дожидался Федя возвращения матери. Пришла она без отца, мрачнее черной тучи.
— Что вы прятали ночью в подполе? — подбежал к ней Федя.
Лицо матери переменилось, она будто глотнула комок упругого воздуха и задохнулась. Федя видел, что вопрос застал ее врасплох, мать не знает, что ответить, и лишь после долгого молчания, проглотив застрявший в горле ком воздуха, деланно спокойно, хотя голос ее дрожал и срывался от волнения, проговорила:
— Тебе приснилось, сыночек! Мы спали!
— А замок зачем повесили?
— Замок… Замок… он давно висит…
По ее растерянному лицу, испуганному взгляду он видел, что против своей воли, мучаясь этим, мать говорила неправду! Горячая краска стыда обожгла лицо Феди, будто не мать, а он говорил неправду. Тогда он бросил ей в лицо:
— Магазин обворовали!
— Это дело нас не касается. Милиция пусть ищет вора, — заторопилась уже справившаяся с волнением мать. Она наклонилась к сыну и проговорила горячим шепотом: — А ты ничего ни видом не видал, ни слыхом не слыхал! — И, больно сжав его руку и в упор глядя ему в глаза, добавила многозначительно: — Понял?
Федя вышел из дому будто оглушенный, бесцельно закружил по двору. Было ясно, что в подполе спрятано краденое. Заявить об этом — засудят отчима. А утаишь — пострадают невиновные — экспедитор или тетя Тоня. Она добрая. Когда приходишь в магазин, всегда даст в придачу к купленному конфету, пряник или баранку. А сын ее Илька — первейший друг Феди. Так что никак нельзя промолчать. Значит, пусть отвечает отчим? И жаль его Феде, и боится он его — насмерть забить может.
Вернулся отчим поздно, в сутемень и, не зажигая света и не ужиная, сразу же улегся спать.