Всю ночь продолжался безостановочный бег мыслей по заколдованному кругу, который никак не разорвать было детскому уму Феди. Утром, вместо того чтобы идти в школу, он побежал к магазину. Около закрытой двери слонялось несколько мужчин. Из их разговора Федя узнал, что продавщицу повезут в район — подозревают, что она сама припрятала товар.
Из магазина вышла тетя Тоня. Лицо красное, волосы растрепаны. Распухшими от слез глазами обвела зевак:
— Чего буркалы пялите? Пропойцы, вонь толченая! Грому на вас нет!
За нею вышли милиционеры. Пожилой усатый старшина, которого Федя знал давно, с невозмутимым, официально-строгим лицом запер дверь и стал опечатывать, а другой, молоденький, с малиновым румянцем во всю щеку, по виду добрый и простодушный, направился к реке на баркас. Федя пошел за ним и, когда тот миновал последние избы, догнал его:
— Дяденька милиционер!
— Чего тебе? — удивленно остановился тот.
Задыхаясь от волнения и страха, Федя рассказал, что видел ночью дома.
— Молодец! — Милиционер одобрительно потрепал его вихры, задумался: — А не боишься, что тебе достанется на орехи?
— Боюсь… Так ведь тетя Тоня, может, и не виновата!
— Правильно! Ради правды ничего бояться не надо!
Он пошел с Федей в дом, топором взломал запор, спустился в подпол и стал поднимать оттуда ящики со спиртом и мясными консервами.
Вылез, отряхнул пыль с кителя, пересчитал бутылки и банки.
— Что-то мало. А где же остальное?
— Не знаю, — ответил Федя.
— Беги за старшиной, — начал было милиционер, но, внимательно взглянув на дрожащего мальчугана, заколебался, видно, не хотел выдавать его, передумал: — Нет постой. Я сам схожу. А ты запрись и никого не впускай!
Первой прибежала продавщица, потом подошли милиционеры с экспедитором. Тетя Тоня так и бросилась к ящикам, стала перед ними на колени, все пересчитывала найденное, говорила без умолку:
— Мой товар! Я же говорила, что не виновата! Ах, пропойцы, вонь толченая! А я-то им доверяла, водку подносила! Только здесь не все…
— Ничего! — успокаивал ее суровый усатый старшина. — Коготок увяз — всей птичке пропасть!
Отчима милиционеры привезли с лесосеки на телеге. Сразу же пошли в сарай и в углу, заваленном сеном, нашли все спрятанное. Во дворе собрались люди. Милиционеры составили протокол, свидетели подписали его, и ящики увезли в магазин.
Подбежала Надежда, обняла Григория, запричитала:
— Да неужто тебя в тюрьму? Как же я без тебя останусь, родной ты мой?
— Дал оплошку я, — тяжело выдохнул Григорий.
— Брали трое, а отвечать один будешь?
— Этих варнаков не ухватишь — склизкие, как харьюзы!
Старшина тронул Григория за плечо:
— Кончай, Григорий, прощайся, ехать надоть!
Григорий отталкивал от себя повисшую на нем Надежду и говорил примиренно и печально:
— Ладно, Надь, ладно… Увидимся. Я дам знать, где буду.
Проходя мимо дрожащего в нервном ознобе Феди, он остановился перед ним, и лицо его передернулось в горькой усмешке:
— Спасибо тебе… сыночек!.. За все добро мое ты мне отплатил с лихвой! Спасибо!
Рывком уронил голову на грудь, так же резко вскинул ее и, глядя прямо перед собой, пошел со двора.
Соседи долго не расходились, обсуждали случившееся.
— Жаль Григория: и попользоваться ему спиртом не пришлось!
— Легко воровать, да тяжело отвечать…
— А все приемыш его Федька наделал!
— Неродная кровь — потому и выдал!
— Как волчонка ни корми — кусать будет!
— Мать родную — и ту не пожалел, мужа лишил!
«Это что же такое? Почему находятся люди, что жалеют отчима, а винят его, Федю, будто он совершил кражу? Они ведь взрослые, все понимают, они не имеют права поступать несправедливо! — хотелось закричать Феде. — Вы учите нас, детей, быть честными, а сами что делаете?»
Соседи разошлись, двор опустел.
— Ты чего забор подпираешь? — крикнула вдруг стоявшая у крыльца мать. — А ну иди в избу!
Сердце мальчика оборвалось. Он медленно пошел в дом. Проходя мимо матери, вобрал голову в плечи, весь сжался и почувствовал, как острые, колючие мурашки побежали по спине, — ожидал, что мать ударит его, но она не тронула, пропустила, а когда вошел в избу, заперла дверь на засов.
Дрожа всем телом, напряженно расширившимися глазами следил, как к нему приближается мать, заложив руки за спину и медленно выговаривая:
— Ну-ка, иди, иди сюда, праведник!
— Мама! Как же я мог молчать? Это нечестно!
— А ты подумал, кто тебя кормить будет?
— Я уйду жить к бабушке Дусе…