А после Студеной я с ним окончательно порвал.
Выбранное мной место створа плотины Сибирской ГЭС показалось неподходящим начальнику технического отдела главка…
— Я помню его, Иван Сергеевич. Был вашим заместителем в изыскательской партии. Еще тогда все спорил с вами. И не хотел брать меня в партию. Косоруков, кажется, его фамилия.
— Не Косоруков, а Косолапов, — добродушно заулыбался Радынов. — Ну да это неважно. В общем, человек с перекосом. А перекос его состоит в болезненном самолюбии. Инженер он бесталанный, узколобый чиновник, начисто лишенный творческого воображения, но болезненно переживает свою бездарность и всю жизнь тщится доказать, что и он чего-то стоит. Так этот Косолапов предложил перенести створ на двести километров ниже, в пойменное место. Сразу же вдвое увеличилась бы площадь зоны затопления при том же объеме водохранилища. Он считает, что в масштабах нашей огромной страны это, мол, пустяки.
Неверно и преступно! Я, конечно, не мог согласиться с этим головотяпством. Нельзя плодороднейшие наши земли, богатейшие леса затапливать и уничтожать без крайней нужды. Дети и внуки наши не простят нам этого расточительства!
Министерство создало комиссию, чтобы на месте оценить варианты и определить створ. А во главе ее Косолапов поставил Василь Васильича, который давно служит ему по принципу «Чего изволите?». Да, летим мы в Ил-18 из Москвы, а Вас-Вас и говорит мне: «Вы, Иван Сергеевич, неверно понимаете задачу комиссии. Мы едем не затем, чтобы сопоставлять варианты и выбирать оптимальный. Есть один вариант, Косолапова, и мы на месте должны понять, почему он интуитивно, своим глубоким инженерным чутьем выбрал именно это место, и научно обосновать решение Косолапова, подвести под него, так сказать, фундамент науки!»
Тут Радынов уже не мог говорить спокойно. Он сорвал очки, взъерошил волосы и сердито загремел своим низким басом, от которого в кабинете стало тесно:
— Ты понимаешь, что он предлагал! Данные науки подгонять под мнение начальства! Ведь первейшее достоинство ученого — абсолютная честность! Я обозвал его лжеученым, хамелеоном, подлецом и с тех пор руки ему не подаю. Даже на официальных заседаниях не разговариваю с ним! — Радынов поднял сжатые кулаки над головой и грозно потряс ими. — Да ведь самоуспокоенность, трусость — это смерть для ученого как творческой личности! «Человек — это единственное существо, которое отказывается быть тем, чем оно является». Великолепно сказал Альбер Камю, а?
— Замечательно, Иван Сергеевич! В его словах вечное фаустовское стремление человека возвыситься, стать чем-то большим, чем он есть, преодолеть свои слабости и недостатки, стать лучше, чище, сильнее!
Федор глядел на Радынова и любовался им: у него великолепно вылепленная красивая голова с высоким лбом мыслителя. Лицо с крупными, резкими чертами. Зоркие глаза под массивными надбровными дугами кажутся темными и суровыми, волчьими, когда он сердится, но когда он радуется, они отливают наивной синевой и ты видишь, что взгляд их понимающий, добрый, детски застенчивый и беззащитный.
Федор любил своего учителя, преклонялся перед ним. Он был для него идеалом человека: богатырский рост, громовой голос, огромная работоспособность и энергия, широчайшая эрудиция, ясный, проницательный ум, открытая, добрая русская душа, прямота и смелость и, главное, самоотверженная, подвижническая преданность своему делу. Радынов сделал для него больше, чем кто-либо другой: он определил его призвание, его судьбу. Быть достойным его доверия, дружбы, сделать хоть одну десятую часть того, что совершил за свою жизнь Иван Сергеевич, было самым страстным желанием Федора. Но ничего этого Федор никогда не говорил Радынову да, наверное, никогда и не осмелится сказать.
Федор вспомнил вчерашнее совещание, выступление Василия Васильевича.
Розовощекий, пышущий здоровьем коротконогий толстяк в дорогом костюме с необыкновенной для его фигуры живостью и ловкостью двигался по возвышению у доски, где были развешаны чертежи, и, сверкая очками в золоченой оправе, со снисходительной улыбкой орудовал указкой, сыпал остротами, ироническими сравнениями, самодовольно смеялся.
Каким же ограниченным, мелочным показался он в сравнении с Иваном Сергеевичем! «Клоун, шут гороховый в балагане!» — подумал о нем Федор.
Радынов сел за свой рабочий стол напротив Федора и стал говорить спокойно и сдержанно:
— Министр наш — умнейший человек, с громадным опытом. Уверен, что он поддержит нас на научно-техническом совете министерства. Так что выше голову, Федор: мы уже не один раз побивали Василь Васильича!