– Нет ничего более закрытого, чем ты, когда спишь, – говаривал он ей…
«Он дразнил меня бродяжкой из-за этой моей позы калачиком. Он говорил, что я, должно быть, бродила когда-то, бездомная, по дорогам, и ночевала в придорожных канавах…»
Сначала печальная и вялая, потом – мудрая и скрытная, полностью доверившая себя своему полному и мягкому, как у ребёнка, лицу, абсолютно не выдававшему смятения, она лавировала между тоскливой болью и боязнью криков, признаний, судорожных конвульсий лица и тела – всего того, что считается нарушением порядка…
Визитёры, сезонные, как скворцы или ласточки, отвлекали её от этих мыслей. Они входили в их всегда открытое жилище, сообщали, что бурный репетиционный период вот-вот закончится, что пьесу скоро уже будут давать. Как-то мельком Фанни увидела одного собрата мужа по перу, большого специалиста по склокам, – из-за закрытой двери до неё донеслись его патетические и плаксивые заклинания:
– Нет, старина, если ты намерен и дальше цапать у меня из-под носа мои сюжеты и систематически заимствовать те, что я уже более или менее удачно поставил на сцене, то нужно так сразу и сказать! Твоя «Невозможная наивность» – это моя «Воительница», ведь согласись, это не что иное, как моя «Воительница». Что? Любовь принадлежит в театре всем? Согласен, старина, но тем не менее сходство-то налицо! Мало того, что уже и Флер, и Круассе беззастенчиво эксплуатируют мою «Розину»… Согласись, судьба смеётся надо мной!..
– Судьба посмеялась над тобой всего один раз, но надолго, – ответил Фару, который мгновенно делался, как говорила Фанни, «злым к человеку».
Перед ней мелькали молоденькие актрисы, понижавшие голос при разговоре, чтобы дать понять Фару, что они его сообщницы; громкоголосые дуэньи; один очень красивый молодой человек, который ушёл распухшим от слёз, как роза от дождя.
– Что с ним? Что ты с ним сделал, Фару? Он плачет!
Фару фыркнул от смеха.
– Ещё бы ему не плакать! Это же Крессан!
– Кто?
– Крессан.
– Какой Крессан?
Фару воздел к потолку руки.
– О! Ты единственная, кто не знает истории с Крессаном! Но мне некогда. Спроси у Джейн…
Фанни так никогда и не узнала, что за история произошла с этим Крессаном… Явились, наконец, репортёры, специалисты по предпремьерам, и фотографы. Как для тех, так и для других Фару, встав у письменного стола и опёршись о крышку кулаками, демонстрировал свою гримасу прищурившегося от солнца фавна… Пришли порознь главные исполнители Анри Марсан и Эстер Мериа и стали жаловаться друг на друга. Пришли какие-то актёры с лицами судебных исполнителей, которые добросовестно и не ропща трудились на репетициях в течение месяца и вдруг, за четыре дня до генеральной, заявили, что «в таких условиях» они играть не будут.
– В каких условиях, Фару?
Фару отмахнулся с деспотическим равнодушием.
– Не знаю. «В таких условиях…» «При подобных обстоятельствах…» «При таком отношении…» Всё это традиционные, обычные формулировки.
– А это очень серьёзно?
– Да нет же, моя Фанни. Боже, какая ты наивная. Это совершенно нормально. Они будут играть, причём очень хорошо.
– Тогда какой смысл?..
– А-а! Какой смысл?.. А несбывшиеся мечты, Фанни? А желание поднять себя в моих глазах и в своих собственных?
И, вдруг сменив тон, он сухо сказал:
– Фанни, послезавтра ты идёшь на мою последнюю рабочую репетицию. Если ты увидишь сына, то, будь любезна, скажи ему, что он может прийти вместе с тобой.
– А Джейн?
– Она предупреждена.
«Это настоящее предписание, – подумала Фанни, – а никак не приглашение. Это две разные вещи. Почему он напускает на себя такой тон, когда решает показать мне свою новую пьесу? "Это от застенчивости", – сказал бы Жан Фару…»
– Ты останешься, я думаю, довольна, когда увидишь, что я переделал сцену с сейфом… Бранк-Юрсин по-прежнему выкрадывает письма, но это происходит за кулисами, как бы в соседней комнате.
Фанни едва не прыснула от смеха и втянула щёки. Когда Фару говорил с ней о своих пьесах, он неизменно переходил на назидательный тон.
«Это от застенчивости, – снова подумала Фанни. – Этот беспощадный ребёнок прав».
Но про себя она рассмеялась.
«Он крадёт их, но за кулисами… Это восхитительно!»
– Таким образом, – продолжал Фару, словно стоя у доски, – публика и так догадается об этом, увидев его с пачкой писем в руках, а немая сцена сможет передать гораздо больше, чем крик… Тут занавес опускается… Ясно? – закончил он с явным облегчением.
– Очень хорошо! Очень хорошо! – поддержала его Фанни. – Так гораздо лучше! Чем меньше…
– Да-да, я знаю, – перебил её Фару. – Ступай на свою «генеральную примерку», на свою Фанни-примерку. Ты будешь красивой?
Она наряжалась андалузкой – бархатистые глаза из-под чёрной мантильи.
– Роковой! Роковой и скромной. Кружева, под кружевами голое тело, брошь из красных кораллов посередине корсажа… Ни дать ни взять твоя бабушка!
– Шикарно! Я буду заниматься любовью со своей бабушкой!
Она вспомнила много позже, что в тот день у него был отсутствующий взгляд, нервный тик подёргивал правое веко, что им овладело безумное желание устроить себе каникулы, попировать, быть вульгарным, наделать глупостей. Он как-то по-женски улыбнулся Фанни и понизил голос:
– Говорят, в «Обере» крутят неплохой фильм…
И ей стало немного жаль его при мысли, что ему в последнее время так недоставало сна, свободы, неспешной еды, свежего воздуха и что тем не менее он ни разу не уклонился от своих изнурительных профессиональных обязанностей…
– Ты сегодня после обеда туда не пойдёшь?
– Ни за что на свете! Я пойду только вечером. Да и они без меня лучше репетируют. Я их скорее сковываю… Да, я их сковываю, – повторил он с грустью в голосе. – Это странно, но мне никогда не удаётся быть им полезным до самого конца…
– Тогда отдохни, наведи красоту… Джейн, вы пойдёте со мной на примерку? – крикнула она.
Джейн вышла из столовой с закатанными рукавами блузки, с надетым поверх юбки передничком, очень хорошенькая.
– Фанни, вы с ума сошли! А что без меня будет делать новая горничная? Она даже расставить приборы не умеет! Можно подумать, что там, где она работала раньше, никто никогда не ел… И потом, я глажу свои комбинации…
В руках она держала утюг, за которым тянулся электрический шнур, и Фанни отправилась одна.
Она вернулась разбитая, оттого что ей пришлось изображать «супругу автора» перед молоденькими продавщицами с ледяными лицами и старыми восторженными продавщицами, проворными, с накладными буклями из седых и рыжих волос, переполненными искусственными эмоциями, жадными до сплетен, сгорающими от старомодной страсти к театру, актёрам и «бульварным пьесам». Они задавали Фанни сотни вопросов, каким-то чудом удерживаясь на грани оскорбительной бестактности. Ей нравились эти пожилые расторопные дамы, когтистые и одержимые, но по-матерински ласковые, как пособницы преисподней, где поправляют своё здоровье осуждённые на вечные муки грешники.
Дом, когда Фанни вернулась, сверкал чистотой. Отдающий уксусом запах доносил до самой прихожей весть, что Фару понежился в ванной. Он напевал в глубине квартиры, заходя то в кабинет, то в ванную комнату, некогда белоснежную, но теперь пожелтевшую и уже не кажущуюся столь комфортной.
Новая горничная, демонстрируя своё безграничное усердие, ходила по пятам за лакеем и ловила указания, которые тот давал вполголоса. Оба они кружили вокруг накрытого стола молитвенно почтительными шажками, словно вокруг одра покойника; однако для Фанни уже не было тайной, что новая прислуга покуривает в кладовке и тушит сигареты напёрстком… Ну и ладно! Сегодня вечером это жилище походило на дом, имеющий хозяина да ещё наполненный присутствием, возможно, преданной и скорее всего почти не виноватой подруги… Потребность мирно любить, ничего не знать, спокойно стареть размягчила душу Фанни.