– Милый Фару! – ласково крикнула Фанни. Голос Джейн, более нежный, насмешливо передразнил:
– Милый Фару!
И подражание оказалось настолько точным, что Фанни с удивлением приняла его за эхо.
Настигнутый этим двойным восклицанием и ароматом испанской жимолости, преградившим ему дорогу, Фару остановился и затянул свою ритуальную песенку:
– Ох, уж эти женщины! Эти женщины! Уж эти женщины в доме моём!
Он зевнул, словно только что проснувшись и заново открывая мир вокруг себя. Подтянул спадавшие чесучовые брюки, почесал в затылке. В свои сорок восемь лет он без какого-либо кокетства и тревоги чувство-нал себя счастливым и молодым, как все мужчины, которые окружают себя в повседневной жизни исключительно женским обществом.
– Которая из вас позвала меня первой? – воскликнул Фару-старший.
Не дожидаясь ответа, он стал пританцовывать, фальшиво напевая красивым голосом импровизированный куплет, в по-военному простых выражениях понося господина Бранк-Юрсина, красавицу госпожу Уккар и их махинации. Вдруг он заметил сына, поднимавшегося по крутым ступеням террасы, замер и закричал, паясничая для восторженно смотревших на него Фанни и Джейн:
– Атас! Фараоны!
– Что, Фару, уже конец?
В голосе Фанни выразилось лишь лёгкое беспокойство. Фару, поднатужившись, уже вытащил из болота столько третьих актов… Он взглянул на неё дико, но без злости:
– Конец? Шутить изволите!
– Но по крайней мере ты хоть продвинулся?
– Продвинулся? Да, конечно, продвинулся. Я выбросил к чертям всю сцену.
– О! – сказала Фанни с таким выражением, словно он разбил вазу.
– Я основательно поработал, малышка. Джейн, готовьтесь печатать окончательный вариант!
Он хлопнул в ладоши и прошёлся взад-вперёд походкой людоеда.
– Всё было очень плохо до сегодняшнего дня. Но сегодня…
– Как повёл себя сегодня господин Бранк-Юрсин? В надежное место спрятал свои письма этот бесподобный прохвост?
Фанни, занявшаяся причёсыванием Фару-старшего, вложила свой дешёвенький гребешок в футляр и отстранилась, чтобы выслушать ответ.
– Мне хотелось бы, – небрежно сказал Фару, – чтобы Джейн к своим уже и без того столь многочисленным и разнообразным познаниям добавила графологию.
– Но я могу научиться! – воскликнула Джейн. – Есть учебник?.. Я знаю одну превосходную книгу… А зачем?
– Меня уверяли, что графолог, сконцентрировавшийся на особенностях почерка, на черточках у «т», на завитках у «л», не способен читать – в смысле понимать– тексты, которые ему вверяют.
Джейн залилась краской.
– Это упрёк?
– Это шутка.
– Но я приму к сведению.
Жёлтые глаза Фару сверкнули.
– Не делайте лица швеи-подёнщицы, Джейн, это не производит на меня впечатления.
Она закусила губу и сдержала готовые пролиться слёзы, а Фанни, привыкшая к подобным выходкам, упрекнула Фару:
– Фару! Грубиян! Тебе не стыдно? Из-за какого-то там негодяя Бранк-Юрсина! Скажи, Фару, он всё так и продолжает воровать письма из чужих столов?
– А что ему ещё делать?
Она состроила гримаску, потёрла пальцем свой очаровательный носик.
– А ты не боишься, что это слегка отдаёт кинематографом… или… мелодрамой?
– Мелодрамой! Нет, вы только посмотрите!
Он подсмеивался над ней без всякой нежности, свысока.
– Да, – настаивала на своём Фанни. – Уверяю тебя. Фару развёл в стороны свои большие руки:
– А что бы ты сама сделала, если бы узнала, что в каком-то сейфе, ящике, в тайнике каком-нибудь находятся письма человека, который был любовником… Высморкайтесь как следует, Джейн, и поделитесь с нами вашей точкой зрения… Так что бы ты сделала, Фанни?
– Ничего.
– Ничего, – произнесла и Джейн тем же тоном.
– Ах, малышки вы мои! Вы так говорите, а сами…
– Ничего, – решительно сказал Жан Фару, который вернулся домой с наступлением вечера – темнота придала ему смелости.
– Ах ты, клоп! – проворчал Фару.
– Ну, если и Жан придерживается мнения, что ничего… Поди-ка сюда, психолог… Ты плоховато выглядишь последнее время…
– Жара, мамуля.
– Это факт… Я знаю, что кто-то, – заявил Фару-старший, – будет сегодня ночью спать на маленьком диванчике! И не кто-то, а я!
– Нет, я, – возразила Фанни.
– А я – на террасе, – подхватила Джейн.
– А я – вообще нигде, – сказал Жан.
– Почему, Жан?
– Полнолуние, мамуля. Кошки и мальчики в такие ночи гуляют.
В сгущавшейся темноте он со своими светлыми волосами, поблёскивающими глазами и зубами, казалось, фосфоресцировал и слегка подрагивал, как вода в роднике. Отец смерил его с ног до головы взглядом, в котором не было ни сердечности, ни родительской гордости.
– В твоём возрасте… – начал Фару.
– «…я уже совершил убийство и произвёл на свет человека», – процитировал юноша.
Фару польщённо улыбнулся:
– Хм! Хм!
– Ничего себе штучки, – с упрёком сказала Джейн.
– Это всего лишь цитата, – снисходительно пояснил Фару.
Невдалеке свистнул вечерний поезд и стал печально карабкаться вверх по железной дороге, опоясывавшей ближайший холм над уже окутанной голубым туманом деревней. Красноватого оттенка луна отделилась от горизонта и поднялась в небо.
– Куда вы пошли, Джейн?
– Спущусь, Великий инквизитор, к нижней террасе и вернусь обратно, я слишком плотно поужинала.
– Тремя ложками риса и горстью смородины, – сказала Фанни.
– Всё равно. Фанни, вы не пойдёте со мной?
– Чтобы потом одолевать такой подъём?.. – ужаснулась Фанни.
Белое платье и английская песенка удалились. Приподняв тяжёлую руку мужа, Фанни положила её себе на плечи. Он не сопротивлялся, и его пальцы лениво коснулись груди Фанни. Склонив голову, она поцеловала слегка волосатую, как лист шалфея, руку, более белое и нежное запястье, зелёную жилку. Рука обезоруженно и доверчиво приняла эту почти застенчивую ласку.
– Ты такая славная, – произнёс над Фанни задумчивый голос Фару.
Застенчивый рот крепче прижался к запястью, к мужской руке, созданной для плуга, мотыги, тяжёлого орудия, но работавшей только авторучкой. Опёршись о плечо жены, Фару, казалось, спал стоя, с открытыми глазами.
«Быть может, он уже спит?» – подумала Фанни. Она не решалась прервать их дружеское объятие. Она вдыхала шедший от расслабленной ладони и руки здоровый запах тёплой кожи, приятного одеколона. Она не думала про себя: «Он, доверивший мне тяжесть своей руки, был и является моей большой любовью». Но не было ни одной линии на ладони, ни одной морщинки, браслетом опоясавшей это уже постаревшее запястье, которые не будили бы в ней любящей памяти, лихорадочного желания служить, уверенности, что она принадлежит этому мужчине и всегда принадлежала только ему.
С вкрадчивым шелестом раздвинулась листва, и вдоль ствола липы скользнуло лёгкое тело.
«Это Жан, – догадалась Фанни. – Он следит за Джейн внизу».
Она чуть было не рассмеялась, чуть было не сказала об этом Фару, но передумала. Тень от залитых лунным светом деревьев разрисовала голубыми узорами гравий, и небо в несколько мгновений стало ночным.
– В Бретани было бы не так жарко, – вздохнув, сказала Фанни вполголоса.
Фару убрал руку, словно только сейчас заметил, что он не один.
– В Бретани? Почему – в Бретани? А здесь разве плохо?
– О! Ты… Ты настоящая пустынная ящерица!
– Здесь хорошо работается… Ты хочешь, чтобы мы уехали?
– О, нет! Не теперь… Я имела в виду будущий год… Мы ведь не поедем сюда на будущий год?
Широкие плечи приподнялись и опустились в знак неведения.
– Здесь много неудобств… Слишком жарко – при том, что солнца не хватает… Мальчику плохо в его комнате, она вся прямо пышет зноем. Надо бы подыскать ему другое место.
– Да, конечно.
– Ты такой удивительный… Ведь другой комнаты для него нет.
– Глупости. Всегда можно найти какую-нибудь другую комнату. Да… Восточную комнату.
– Какую восточную?
– Комнату, в которой живёт Джейн.
– Если в ней живёт Джейн, то она в самом деле не свободна.
– А что, Джейн в будущем году тоже будет жить с нами?
Фару повернулся к жене и простодушно сказал:
– Не знаю. Откуда мне знать? Зачем об этом думать?