Он воздерживался от спора с ней, что бы она ни говорила, порою с дипломатичностью, к которой прибегал лишь в этих случаях. Чаще всего он прерывал разговор неожиданным восклицанием:
– Господи, да куда же это запропастилась моя запонка? А письмо Куласа? Где письмо Куласа? В моём вчерашнем костюме? Ты так всё и оставляешь в моих карманах? Да?
И Фанни, теряя на бегу домашние туфли и роняя черепаховые заколки, державшие её пышные, вышедшие из моды волосы, сразу менялась в лице, менялась во взгляде, менялась в речи – двенадцать лет супружества не излечили её от глубокого благоговения, в котором талант и известность занимали отнюдь не так много места, как думалось Фару. Быстрая на эмоции Фанни достаточно остепенилась, чтобы привыкнуть к неопределённости. Между Фару и его кредиторами она поставила своё лишённое выдумки терпение и благородство неподкупной служащей. Но когда бывал прожит «аванс от Блока» и переставали кормить авторские права за экранизацию, её воображения хватало лишь на то, чтобы продать автомобиль, меха или заложить кольцо.
– Просто удивительно, до чего же вы живёте не в ногу со временем! Научитесь выкручиваться, чёрт побери! – советовала ей Клара Селлерье из «Франсэ».
Эта выдающаяся актриса средней руки, известная, но без каких-либо шансов стать знаменитой, жалостливо покачивала хорошо подстриженными волосами цвета зелёного золота, обычно туго прижатыми маленькими шапочками. Тонкая в своих молодёжных чёрных платьях, Клара Селлерье одевалась вызывающе, и ничто не выдавало её шестидесяти восьми лет, если не считать её манеры произносить: «Чёрт побери!», мальчишески-военной бравады и склонности говорить о мужчине: «Он хороший наездник.»
– Говорят, она у всех проверяет эти качества лично, – утверждала Берта Бови.
С Фанни Клара обращалась как с юной родственницей из провинции, с большой театральной добротой, говорила ей: «Ну-ка, детка!», снабжала её рецептами красоты и адресами мастериц по ремонту одежды. Однако Фанни одевалась плохо по легкомыслию и носила платья по два года, хотя иногда её видели и в мехах. У неё была выдра – после «Аталанты», норка – после «Дома без женщины», голубые песцы – после «Краденого винограда», которых она продала, когда с большим треском провалилась пьеса «Обмен», дабы наказать Фару за то, что он примешал к войне историю любовников, которые забыли про войну.
Фанни очень хорошо запомнила то лихое время: денег тогда у них не было совсем или было очень мало, малыш Фару болел тифозной лихорадкой, а горничная, испугавшись заразы, сбежала. Именно этот момент выбрала полиция, чтобы задержать в конторе семейства Фару лакея и предъявить ему обвинение в оскорблении нравов. А Фару тем временем, удалившись от света, корпел над четвёртым актом своей новой пьесы и злился, стуча кулаком по столу и дверям, оттого что его машинистка, госпожа Дельвай, вдруг надумала рожать – до появления на свет четвёртого акта.
– Всё сошлось одно к одному! – глухо кричал он в глубине, за закрытыми дверями.
– Тебе легко говорить, – тихонько хныкала Фанни, вскакивая с измятой постели со спутанными волосами и выжимая сок из лимонов для пылающего в лихорадке маленького Фару.
Проснувшись однажды утром при больничном освещении посреди свалявшейся в хлопья пыли, ковров с загнувшимися углами, лимонной цедры, разбросанных домашних туфель, застоялого запаха плохо отрегулированной колонки для нагревания воды и одеколона от влажных компрессов, раскрыв глаза на диван-кровати, откуда всю ночь её выдёргивали хриплые призывы: «Мамуля… мне жарко… мамуля… пить», Фанни почувствовала, как в ней поднимается раздражение готовых вот-вот замертво свалиться животных и женщин с красивым, слегка вялым подбородком.
«С меня хватит. Горничная всё время опаздывает, у нас нет денег, чтобы оплатить сиделку, а Фару находит всё это нормальным и думает только о своём третьем акте… Сейчас пойду разбужу его и выскажу ему всё, что думаю, я сейчас отдам ему мальчика и скажу, что теперь его очередь…»
Но маленький Фару простонал: «Мамуля», и Фанни словно в первый раз услышала голос ребёнка, который даже в бреду ждал помощи только от неё, от чужой ему женщины… И она опять принялась греть воду, ополаскивать тазы, выжимать лимоны и молоть кофе.
Тем же самым утром к ним в дверь позвонила миловидная молодая женщина, спросила «мэтра» и объявила ему, что госпожа Дельвай «счастливо разродилась прекрасным мальчиком в восемь фунтов» и сможет занять своё место не раньше чем через три месяца. Онемевшему и разъярённому Фару она предложила временно свои услуги, и он в знак согласия кивнул головой. В последующие дни мадемуазель Джейн Обаре любезно приняла приглашение отобедать с семейством Фару на уголке стола, стала перестилать постель больного мальчика и взбадривать Фанни с помощью коктейля из яичных желтков с портвейном. Мало-помалу Джейн продемонстрировала всё, что она умела делать. С помощью воспрянувшей духом Фанни они вдвоём сменили четырёх служанок, следя краешком глаза одна за другой. По одинаковой манере чистить жёлтые ботинки, драить ванну без помощи минеральной пасты, разбивать яйца в миске и зажигать плиту не пачкая пальцев они признали друг в друге работниц высшего класса, вышедших из французской мелкой буржуазии, придирчиво-требовательной, не считающейся ни со своей усталостью, ни с потом, проливаемым потомством. В среде этой небогатой буржуазии, гордой и щепетильной, дочерей ещё учат тому, чтобы перед занятиями в школе постели были вытрясены и заправлены, велосипед почищен, чулки и нитяные перчатки выстираны в тазике с мылом.
Такое сотрудничество оказалось плодотворным. Место сатира-соблазнителя занял молодой лакей, помешанный на театре, горничная вернулась, запах яблочного пудинга и мастики для паркета слились в свежий с кислинкой аромат, а температура у Фару-младшего опустилась до 37,2°. Воодушевлённый этим Фару-старший, улыбаясь брюнетке Фанни, блондинке Джейн, своему лежащему пластом и прозрачному, как створки раковины, сыну, вытянул свой третий акт, проскочил под носом у Пьера Вольфа в «Водевиль», получил «приличный аванс» у Блока и любовно затормошил Фанни:
– Фанни, у меня есть для тебя один совет – пойди и выбери себе шубу. И не тяни слишком долго, Фанни!
Она обласкала Фару взглядом прекрасных сияющих глаз, мягко коснулась его губами и нежными бархатистыми ноздрями, сочтя себя достаточно вознаграждённой: ведь она имела неосторожность расплатиться с доктором.
– Не забудь, – сказал ей Фару какое-то время спустя, – про подарок для Джейн, поскольку мы в ней больше не нуждаемся. Часы-браслет, конечно.
Фару и Фанни не могли предположить, что в момент прощания Джейн бросится к ним в объятия со слезами и со сбивчивыми просьбами, среди которых им удалось разобрать слова об искреннем горе, услышать про сожаление в момент расставания с «мэтром», про боязнь опасного одиночества, про потребность посвятить себя такой подруге, как Фанни… Фанни разрыдалась, совиные глаза Фару, увлажнившись, заблестели, а Джейн поспешила объяснить, что имеющееся у неё скромное состояние избавляет её от решения неприятнейшей дилеммы: жить на иждивении новых друзей или получать от них жалованье.
Буржуазную богему так же, как и прочую другую, подкупает бескорыстная дружба. Оставаясь наедине, супруги Фару воспевали достоинства Джейн и свою собственную радость, охватывавшую их по мере того, как они открывали её для себя, одновременно придумывая её.
– Эта девушка совершенна, – говорил Фару, – поистине совершенна!
– Не знаю, «совершенна» она или нет, – отвечала Фанни, – но она стоит много больше, чем твои комплименты в стиле «рекомендательных писем». Представь себе, она скроила и сшила мне вот эту тунику из парчи, чтобы я могла носить с ней мою чёрную плиссированную юбку из креп-марокена.
– Хорошенькая манера возвысить то, что я недооцениваю, – занимать её на целый день кройкой и шитьём?.. Впрочем, – добавлял он, глядя глазами, полными львиной кротости, – Джейн довольно сильно напоминает мне тех особ, что ходят шить к богатым, оттого что ужас как боятся общаться с бедными…