— Ну, а теперь как? — спросил доктор своим голосом-трубой.
— Только шумок остался…
— Через неделю встанешь как миленький.
А сам пульс считает, в лицо вглядывается и как бы глазами меня и спрашивает, встану ли я через неделю. Да я и теперь сесть могу.
— Ударов, ушибов, сотрясений не было?
— Как не было, коли воевал.
— Я спрашиваю про последние годы.
— Лупцевали меня, доктор.
— По голове?
— В том числе.
— К врачам обращались?
— Откровенно говоря, вашего брата не то чтобы терпеть не перевариваю, но около того, — бухнул я опрометчиво, поскольку голова все ж таки гудела.
— Не любите врачей?
— Они меня тоже. Придешь к участковому на прием… Только дверь открыл, а он уже следующего зовет. У меня голова тоже не водородом надута — беру два номерка подряд. Он: «Следующий!» А я следующий и есть. Здрасьте!
— Доктор из-за вас ночевал в больнице, — укорила сестричка.
— Прости, доктор, меня, стукнутого.
— Ну, если ругается, то пошел на поправку, — прогудел врач.
Да никак и верно я в больнице. Вот и приборчики ко мне подключают разные замысловатые. Доктор сердцем моим интересуется — не слабовато ли? Так смехом-смехом и помрешь. И станет мне на все начхать. На Марию, на детей своих и друзей… Весна будет, телевизоры работают, промышленность гудит, солнце светит… А мне все равно. Люди говорят, что покойникам все равно. Все равно ли?
Умру… Хрен не вербушки! Умирают в девяносто — сто. А в шестьдесят не умирают — в шестьдесят гибнут.
Доктор покончил с моим сердцем:
— А как нервы?
— Как у последней стервы.
— То есть?
— Животрепещут.
— Да, на выдержанного человека вы не похожи.
— Коли был бы выдержанным, здесь бы не лежал.
— Это вы с милицией решайте.
— Доктор, а не многовато ли расплодилось выдержанных?
— Без выдержки жить в обществе невозможно.
— Вот и живут. Чем больше выдержки, тем сытнее живут.
— Разговорчивый попался, — вставила сестричка вроде бы недовольными губками.
— Идет туфелька к ботинку, полюбил больной блондинку, — не утерпел я.
— Как? — Доктор нацелил на меня очки.
— Молчать не надо, коли блондинка рядом, — в порядке уточнения сказал я.
Тогда они переглянулись. Это понимай так, что возникли относительно меня медицинские загадки. Небось решали — колоть меня сразу или постепенно?
— На учете не состоите? — задумчиво поинтересовался доктор.
— Состою, на профсоюзном.
— Я спрашиваю про психдиспансер.
Его подлый ход мне виден, поскольку шит он белыми нитками. Решил уколоть меня не иголкой, а словесно. Это он при блондинке на дыбы встает.
— Не состою, но коли пошел бы, то поставили.
— Почему же?
— Кое-что вижу в переверченном виде.
— Жалуетесь на зрение?
— Не в смысле глаз, а в смысле жизни. Скажем, прежнего директора автопредприятия Гонибесова все считали умным. А я считал дураком. Вопрос: кто дурак?
— Он, — угадал врач.
— Я. — Врач не угадал.
— Вы же сказали, что дурак он, — удивилась сестричка, делая свое дело с ватами и марлями.
— Сказал-то я один. А может так быть, что один умный, а все дураки? Может быть наоборот. Так кого ставить на учет? Меня.
— Наташа, сделайте ему укол — пусть еще поспит.
Заткнули-таки мне рот.
Открыл глаза я от солнышка да от взгляда назойливого — рядом, на своей койке, лежал мужик моих лет и не спускал с меня глаз. Видать, от скуки. Теперь я огляделся со смыслом…
Просторная небольшая палата. Потолок высокий, стены режущей белизны, два окна в сад. Видать, второй этаж. И всего четыре койки: я, значит; мужик глазастый рядом; потом еще один, сильно забинтованный, отвернувшись к стене лежит; и пустая, четвертая, поджидающая клиента… Считай, по-царски я устроился, коли голова бы не ныла.
— Тоже по кумполу схлопотал? — поприветствовал я соседа.
— Схлопотал, — подтвердил мужик с охотой.
— От кого?
— Контейнер с крана оборвался и задел.
— А кто виноват?
— Я и виноват, сам стропалил.
— А с тем что? — кивнул я на третьего.
— Тяжелое состояние. С ним велено не разговаривать.
— Значит, стропалишь? — спросил я соседа.
— На товарной станции. Год мне до пенсии остался. А ты сошка или начальник?
— Начальник, — признался я, правда скромно.
— Большой?
— Большой.
— Над кем?
— Над собой.
— Какой же это начальник?