Сестра, однако, меня перебила, да так весело, будто в кино звала:
— Николай Фадеич, на рентген, анализы сдавать…
— Вот чего во мне много, так это анализов, — поделился я с симпатичной блондинкой, желая ей понравиться.
А утром врач меня порадовал: и рентген хорош, и все прочие анализы. Через недельку, коли буду молодец, обещал выписать. Выходит, что били меня чем-то мягким. Скорее всего, случайным предметом, вроде трухлявой доски. Или спешили.
Со мной-то ясно — пара кровоподтеков да одно сотрясение. А вот на третьего больного внимание доктора я обратил. И то: лежит в лежку, не говорит, никто его не посещает, но больничную кашу, правда, кушает. Доктор мне растолковал, что лечение этого больного состоит в беспробудном покое. Не трогайте, мол, его.
Обход кончился, все ушли, и я было повернулся набок в сторону соседа, чтобы удобнее беседовать. А сосед-то молча тычет пальцем на дверь, и в глазах его голубое удивление. Я обернулся…
Стоит у порога не мужик и не парень, не баба и не девица, а существо, утонувшее в белом халате. Наверху лысинка с курчавинкой, а внизу кирзовые сапоги с дырявинкой. Из-под халата выглядывают.
Я лег на спину и махнул существу рукой: мол, подходи. Поскольку это было не существо, а мой лучший друг, проживающий в деревне Тихая Варежка. Он и подошел, присел на стул, на самый его краешек.
— Ты, Паша, большой дурак, — поприветствовал я друга.
— Дурак, зато голова целая, — согласился он.
— У дураков-то головы самые крепкие, поэтому в них умным мыслям и не пролезть.
— Почему же я дурак? — заинтересовался Паша.
— На мой банкет по случаю шести десятков не приехал. Закусок и напитков было от пуза. А сейчас прикатил. Ну?
Отвечать Паша не захотел, а из-под халата выпростал сумку плетеную, громадную — их после войны делали. Оглянувшись по-воровски, начал заталкивать под кровать банки стеклянные с домашними соленьями-вареньями, что распорядком сурово запрещено. Значит, так: мед пчелиный, гречишный, со сгустками; грибки маринованные, челыши, новорожденные, где шляпка с ножкой почти слита; огурчики крепкие, величиной с мизинец; варенье брусничное, как огонь в банке; и мешочек чеснока — головки с кулак.
— И верно глупый, — подтвердил я, глянув под кровать.
— Бутылку настойки, Анной тебе присланную, у меня внизу отобрали.
— Ну а поросячья туша где?
— У бабуси в ерунде! — огрызнулся он, — Лучше скажи, за что тебя.
— За справедливость, Паша.
— Небось опять на рожон попер?
— Нам рожон не страшон.
— Ты мне филидристику не разводи!
Глядим мы друг на друга с притаенной улыбкой. Не знаю, какие мысли в Пашиной голове, но, видать, те же самые, моим подобные. А мои все о том: копить друзей надобно всю жизнь, с детства, с юности. Да это всяк знает. А знает ли всяк, что друзей не только копить, но и экономить надо, как хорошая хозяйка экономит денежки. Поскольку друзья в жизни растрачиваются. Куда? Уходят, умирают, перерождаются в недругов…
— Небось с работы отпросился?
— Буду я из-за тебя… Дела привели.
— Какие?
— Костюмчик приобресть. Мария вот поможет.
— Чего там помогать? Пойди да купи.
— Тут филидристика такая… Мужеские велики, ребячьи малы.
— Паша, у тебя ж был хороший костюм.
— Он того, от долгого висенья сивым стал.
— Да зачем тебе костюм-то? Ты ж мне доказывал, что в деревне он ни к чему.
Тут Паша заегозил, как винт не в своей резьбе. Смущается, будто пакость какую сотворил да и был пойман. Ага… Нюру, соседку, он упомянул, бутылку от нее привез, а минус на плюс даст семейный союз.
— Женишься, что ли? — спросил я прямиком.
— Тьфу! — Паша чуть ли не натурально плюнул себе под ноги. — Да мне шестьдесят!
— Тогда зачем новый костюм?
— Вызывают в исполком, понимаешь ли…
— По какому поводу?
— Да орден надумали вручить…
И Паша стал заглядывать под кровать, будто стеклянные банки пересчитывал, — хотел свое лицо от белого света упрятать.
— Какой орден-то?
— Металлический, какой…
— Спрашиваю, какого достоинства?
— Трудового Красного Знамени.
— За что?
— За поросят.
Понял я наконец закавыку — получил мужик орден, а вешать его не на что: все недосуг было костюмчик приобресть.
И тут меж нами слепая полоса легла — он свой взгляд от великого смущения прячет, а мой взгляд от великой радости затуманился. Когда же Паша все-таки посмотрел на меня да увидел блестки на щеках, то вскочил и плетеную свою кошелку сгреб: