Просека вдруг засветилась прогалом. Мы вышли на поперечную шоссейную дорогу, а просека, как бы перекинувшись через нее, легла дальше, в лес. Я думал, что и мы перевалим дорогу, но Пчелинцев свернул на нее.
— Куда идем-то? — спросил я, недовольный этим своротом.
— Уже пришли. Вот три сосны…
Они стояли на обочине, как три богатыря, — кряжистые, сучья толстые и короткие, корневища вздыбили землю буграми.
— Тут Куковякин поцеловался с самосвалом.
— А-а, следствие, — вспомнил я разговор в садоводстве.
— Где же стекла от фары?
— Наверно, размело колесами.
Он сошел с дороги на редкую травку, крепившую желтую супесь.
— Вот они, шишки-едришки. Неужели Куковякин их подобрал да выбросил?
Я посмотрел. Тут были не только крупные стекла, но и такая игольчатая мелочь, которую не подберешь, да и смысла нет.
— А вот и колея, — сказал я, разглядев следы протектора.
— Выходит, фару кокнул тут, а не на дороге?
— Да, — согласился я без колебания.
— Чего ж, оба съехали с дороги да и сшиблись?
— Вряд ли.
Мы стали разглядывать осколки. Толстые, обычные, из фары. Черныш тоже к ним приглядывался и принюхивался.
— А это что? — Пчелинцев протянул узкий осколок, сверкнувший рубиново.
— Краска, — решил я, рассмотрев бурый мазок.
— Кровь. Вот еще.
Большой треугольный осколок пересекла оранжевая полоса. Краска или кровь. Пчелинцев заходил кругами, выискивая. Пошел и я, не понимая, какая кровь и откуда.
— Ага, шишки-едришки!
Теперь на светлой и плотной супеси он нашел бурые отчетливые капли. Кровь, без сомнения.
— Разве Куковякин человека сбил? — не поверил я своему вопросу.
— Лося! Увидел вышедшего лосенка, свернул с дороги и шандарахнул бампером. Надеялся мясом поживиться. А подранок ушел.
— Ну, это надо доказать…
— Да я на его битой фаре шерстинки видел, шишки-едришки!
Пчелинцев осмотрелся, что-то прикидывая. И спросил меня скоро, уже спеша:
— Дорогу до дому найдешь? А я в милицию.
Возвращаясь, я, конечно, заблудился. И столько находил километров, что впервые проспал ночь без всяких асан и счета овец. Переделав утром хозяйственные дела — достав ведро колодезной воды, сварив суп из пакетика, вскипятив чай, вымыв щербатую тарелку, подметя комнату, — я двинулся в лес. Куда ж мне еще.
Сперва шел хорошо, по песчаным буграм, поросшим веселой и звонкой сосной. Но нисходящий склон, пологий и бесконечный, привел меня в низину — к иным, странным соснам. Густые, темные, насупленные, они угрюмо шуршали, хотя ветра не было. Широченные и лохматые ветки раскачивались, будто грозили мне. И все-таки я дотронулся до них. Это не сосны… Елки, ели. Откуда-то взявшись в сосняках, они заступили мне путь.
Я вернулся домой. Но и тут мне не сиделось. Проклятое одиночество вновь приползло на своих многочисленных лапах. Теперь оно было каким-то иным, не совсем понятным; теперь прилипла вроде бы не вселенская тоска, а некая смутная обязанность, куда-то тянувшая меня.
Я взял книжку и вышел на крыльцо. И увидел, что осень сделала следующий неумолимый шаг — яблоки осыпались до единого. Я раскрыл книгу, зная, что не буду читать…
В конце концов, суть одиночества не в отсутствии родственников, друзей или знакомых. Там, за сосняками, друзей-приятелей у меня навалом, а я вот сижу один на богом забытом крыльце. Тогда в чем оно? (Я усмехнулся: какой день верчу это одиночество так и этак, как студент экзаменационный билет.) А в том, что нужно единомыслие. Тогда сгинет и одиночество. Да ведь там, за сосняками, полно единомышленников. Чего ж я на крыльце? Не усложняю ли? Ведь много говорено и писано, как трудно одной человеческой душе пробиться к другой душе сквозь незримые психологические стены…
И я пошел варить очередной суп рисовый, разумеется из пакетика, на котором пламенел гребешок петуха.
Варил, ел, пил чай, мыл… Но найденная очередная причина одиночества меня не успокоила. Я вдруг понял, что тянет меня куда-то оно, одиночество. Раньше такого не бывало. Ну конечно. Как же я позабыл? Тянуло узнать про раненого лося…
Едва я шагнул за поэтические ворота — берегите сосны, янтарные сны, — как из увядших цветов высунулась темная головка. Оля прыгнула к моим ногам. Я приготовился к вопросам насчет сказок, но она заботливым движением застегнула на мне джинсовую куртку — видимо, так делала мама.
— Кашу ел?
— Нет.
— А почему у тебя живот теплый?
— Суп ел, — вынужден был признаться я.