Позади Оли, оттерев ее плечом, видимо из тех же цветов, возник суровый Коля и спросил у меня, как пароль:
— В лесу был?
— Был.
— Что принес?
— Ничего не принес, — замешкался я от его категоричности.
Спасла Агнесса. Она отстранила ребят легко и со смехом. Не знаю чему, рассмеялся и я.
— Отец с ними суров, особенно с Колей. Мальчишка «вы» не признает. Мужчины, видите ли, должны говорить друг другу «ты». Знаете, почему он спросил о приношениях? Володя из лесу непременно что-нибудь несет. Коле загогулистую палку — Оле редкий цветок, Коле лосиные рога — Оле неохватный боровик, Коле ржавую каску из окопа — Оле лягушку в крапинках…
— Не вырастут инфантильными, — поддержал я Пчелинцева.
— Ехал Коля с отцом в автобусе. Женщина зовет Колю сесть рядом. Знаете, что он ответил? «Мужчина должен стоять».
Агнесса повела меня в дом. Сегодня на ней алела кофта и темнела короткая юбка. Эта одежда, загорелые ноги девочки-подростка, короткие сыпучие волосы, легкость фигуры делали ее похожей на цирковую наездницу.
— А Володи нет.
— Обходит садоводство?
— Ищет в лесу раненого лося.
— Зачем?
— В милиции сказали, что дадут ход делу, если будет найден этот лось.
— Зачем? — рассеянно повторил я, имея в виду уже не милицию.
Кажется, моего второго «Зачем?» Агнесса не поняла, лишь глянула своими большущими глазами, отчего я неожиданно стушевался, будто ляпнул пошлость.
— Он скоро придет. А пока я угощу вас яблочной шарлоткой да козьим молоком.
Я, съевший час назад кастрюлю рисового супа и черствый батон, живехонько уселся к столу с деревянной узорчатой скатертью. Шарлотка оказалась душистой и сладкой, как горячий ананас. Козье же молоко я пил впервые. Видимо, едой я так увлекся, что когда поднял голову, то увидел ее откровенно смеющиеся глаза.
— Ешьте-ешьте, в городе такого не поедите.
— А вас туда не тянет?
— Мы так сжились с природой, что про город и забыли.
— Ну а к книгам?
Она встала легко, словно подхваченная ветром. И, хитренько прищурившись, поманила в комнату — в спальню, которую Пчелинцев мне тогда не показал. Я проглотил неразжеванный кусок и пошел за ней почему-то на цыпочках. Агнесса распахнула дверь…
Посреди большой комнаты стояла кровать, если только ее можно назвать кроватью, — широкое и высокое сооружение, походившее на царское ложе. Конечно, сделанное из сосны руками Пчелинцева. И два светильника, и два столика. И все.
А стены от пола до потолка были уставлены полками с книгами, окно, сдавленное ими, казалось каким-то ущельем, и пахло не деревом и травами, а лежалой бумагой — книгами пахло, запахом, пропитавшим меня с детства.
— Какие? — почти шепотом спросил я.
— Художественные и природоведческие. Идемте, шарлотка остынет.
Мы вернулись к столу. Шарлотка не остыла; по-моему, она бы и при нуле градусов таяла во рту, как ананасовый крем, если, конечно, такой существует.
— Значит, книги с вами. Ну а на работу, в библиотеку, не тянет?
— Здесь я делаю больше, чем в любой библиотеке.
— Неужели вам, человеку с высшим образованием, не хочется применить свои знания, руководить, занять какую-то должность, защитить диссертацию?
— Для чего?
— Хотя бы для полноты счастья.
Агнесса улыбнулась какой-то вымученной улыбкой — так бывает, когда улыбнуться нужно, а не хочется. Подобная улыбка не шла ей, как, скажем, не пошло бы кокетство. Впрочем, алую кофточку она надела не без кокетливого умысла — красный цвет странным образом делал темные глаза прямо-таки жгучими.
— Антон, у вас должности, степени, диссертации… Вы счастливы?
— Само собой, — привычно начал я, но черный свет ее глаз остановил: наверняка Пчелинцев про историю с монографией рассказал.
— Володя про вашу беду поведал, — спасла она меня от замешательства.
— Он ее бедой не счел.
— Разумеется.
— И вы не считаете?
— Считаю, только не эту, а другую, несомненную.
— Несомненную?
Она рассмеялась и махнула ножом: мол, ерунда. Но я вернул на тарелку поднесенный было ко рту четвертый кусок шарлотки. И тогда ее расслабленные губы окрепли, а лицо как-то насупилось, будто я спрашивал невесть что.
— Какую несомненную? — потребовал я, уж коли она проговорилась.
— Ту самую, к которой вас привела погоня за степенями и должностями.
— Какая, к дьяволу, погоня? Таков мой образ жизни.
— О боже…
— Что за беда несомненная? — стал я раздражаться, оставив ее убийственное «О боже».
— Беда, Антон, в том, что у вас нет друзей.