Тезка мой, землячок Николай, слово держит:
— Фадеич говорит, учись в школе, а то, извините за выражение, начну щи хлебать носом. От такого слышу!
— Все? — спросил его директор.
— Да он сам неученый, — добавил мой землячок.
— Вы, товарищ, — обратился директор к Матвеичу.
Матвеич встал, глаза бегают, руки дрожат струнами, будто у него в животе двигатель работает на малых оборотах:
— Я — как все, так и я.
И сел, как в яму осел, — опохмелиться ему охота, а не выступать.
Эдик поднялся как-то задумчиво. Гордый, шельмец: дома я обнаружил в кармане бумажку, в которой выведено, что, мол такой-то получил от такого-то тыщу рублей в долг.
— Зря вы на Фадеича. Работник он отменный, человек хороший и оригинальный… Есть у него своя идея насчет бригады. И хорошо. Другое дело, что для этой идеи нужно было людей подбирать других. Молодежь, что ли…
Э, дорогой человек. А жизнь нас разве подбирает? Сортирует один к одному? Да у нее все сита дырявые, и сыплемся мы в недоуменном сочетании, как говорится, ни складушки им ладушки, поцелуй, баба, валяный сапог.
Валерка вскочил сам, без приглашения — рот, конечно, до ушей, лохмы, конечно, на уши.
— Вы с ума, что ли, посходили? Да Фадеич — душа наша и совесть! Фадеич, не слушай их!
Это уж он мне сказал. Я ему улыбнулся: мол, держись, тяни рот до ушей.
— А эта самая вторая сущность? — противопоставил свое Кочемойкин. — К чему она нам?
— И что за птица? — поддакнул Николай.
— На второй сущности он чокнулся, — вставил и Василий, правда сокрушаясь.
Вот значит как. Разговор не только о моей работе, а и о моей личности, как таковой. Не устраиваю по всем направлениям.
— Вы дурнее веников, — разозлился Валерка.
— Небось сам в этих сущностях не кумекаешь, — усмехнулся Кочемойкин.
— Что тут кумекать? — спокойно ответствовал Эдик. — Фадеич говорит о материальном и духовном. Азы.
Вот, оказывается, что есть моя пара сущностей. Выходит, правильнее будет говорить не о первой я второй сущности, а о материальном и духовном. Все ж таки останусь при своем. Надо при случае с Эдиком потолковать.
Мне бы радоваться — молодежь на моей стороне. А это значит, что зрю я маленько дальше своего носа; может быть, обозначаю то, про что еще и газеты станут писать.
Да не до радости мне — отсохло все внутри.
— Ситуация в бригаде ясна, — заключил директор. — Мы посовещались и хотим внести предложение: сказать Николаю Фадеичу спасибо за его усилия а предложить бригадиром Кочемойкина.
Стало тихо. Вижу, рыбки дела свои побросали и в наш разговор вникают. Африканская пальма, вижу, не дышит… К чему они прислушиваются? Уж не к стуку ли моего сердца, уж не ждут ли, что зайдется оно от обиды жидкими всхлипами? Да что там рыбки — люди смотрят на меня, боясь содрогнуть больную мою тишину.
— Фадеич, не слушай их! — опять крикнул Валерка, не утерпев.
— Ты останешься бригадиром, — заверил Эдик с какой-то спешкой.
Видать, на лицо мое набежало то, что всех забеспокоило. Бездушность на нем проступила — душу-то отдал бригаде. Встал я…
— Ребята, жизнь очень большая. Ребята, жизнь очень маленькая. Это как распорядиться. Я хотел, чтобы ваши жизни стали большими. Чтобы рабочее время не выбывало из жизни, как тяжкое, пропащее. А план гнать да деньгу зашибать большого ума не надо. Но верно сказал наш директор — бригада экспериментальная. На нее глядят да примериваются. А мое понятие бригады требует всеобщего единомыслия. Посему я ухожу на заслуженный отдых, именуемый пенсией. Простите, ежели что не так.
— Обиделся? — рявкнул директор.
— А обида, Сергей Сергеевич, чувство не последнее.
— После собрания зайди-ка ко мне.
А собрание-то уже и кончилось. Коли я убываю, то Кочемойкин получает бригадирство автоматом. А я убываю — решено мгновенно да окончательно.
Мария говорит, что истина посередке. Тогда каждый прав и каждый не прав, и правее тот, кто ближе к серединочке. А двигался ли я к серединочке в бригадном вопросе? Захотел работу с душой соединить… Что такое работа, знает всякий. А душа? Память, говорят. Сознание, говорят. Совесть, говорят. Не знаю. Но уж коли заговорили о душе…
Душа есть у того, кому больно. Мария сказала.
Директор привел-таки меня в свой кабинет. Тут уж чаю я не просил, поскольку отчаевничал. Пил мужик чай и охмелел невзначай. Но Сергей Сергеевич принес два стакана самолично, с лимоном и подслащенного. Дую я на стакан…
— Чего молчишь? — буркнул Сергей Сергеевич, можно сказать, свирепо.
— Байку вот вспоминаю.