В сорок пятом году получил звездочку на погоны и медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне». Кажется, на ее закрутке тоже не было номера.
В сорок шестом году, когда он ухаживал за Марксиной, он мечтал чем-нибудь удивить ее. Вот, скажем, подойти к турнику и вдруг покрутить «солнце», не хуже чемпиона округа сержанта Савинского. Или вдруг остановить на улице американского матроса и заговорить с ним на прекрасном английском языке. «А я не знала, что вы так свободно владеете иностранными языками!» — воскликнула бы Марксина. А он бы сказал: «Пустяки». Или, на худой конец, прийти бы на танцплощадку и вдруг легко закружить ее «в вихре пенного вальса», чтоб остальные перестали танцевать и смотрели на них: что за чудная пара!
Но он был немного мешковат для гимнаста, не знал никаких языков, а «в вихре пенного вальса» кружился только раз в жизни, но, возможно, это был вовсе не вальс, а фокстрот — он не помнит, был сильно пьян. Впоследствии и эти мечты отпали, так как Марксина и без того вышла за него замуж.
Долго бродил Савелий в эту редкую здесь безветренную и бестуманную ночь. Но ничего возвышенного так и не смог вспомнить и расстроенный пришел домой. Марксина еще не спала, ждала его. «Нет, — подумал он, — что-то все-таки во мне есть, раз такая женщина, как Марксина...» Но не позволил себе додумать... чего уж там, ничего в нем нет.
Жена майора Щукина Леля, окончившая искусствоведческий факультет, называла брак Фролова с Марксиной красивым словом: «мезальянс». Савелий смотрел в словаре: »...мезальянс значит неравный брак». Леля имела в виду не возраст (у них разница всего пять лет и три месяца). Савелий прекрасно понимал, что она имела в виду, и вполне был с нею согласен. Конечно же это удивительное чудо, что Марксина согласилась за него выйти замуж...
Многие находили Марксину интересной, но он знал, что на самом деле она красавица. Большая, полная, смуглокожая, с горячими цыганскими глазами, она ходила по земле как самая главная. И все это чувствовали, даже сам полковник Онипко. И все уважали ее.
Притом Марксина очень культурная женщина. Она читала больше всех в городке. Она, например, свободно дочитала до конца роман «Большой Мольн» из французской жизни, который Савелий «на характер» пытался одолеть и не смог. Невозможно поверить, что Марксина окончила только десять классов. Правда, у нее была очень культурная семья. Дядя со стороны матери — заслуженный артист республики Пивоваров.
И сама она могла бы многое сделать в области искусства. Да вот пошла замуж за Савелия и живет на Курилах. Ах, надо было вам послушать, как она художественно читала на окружном смотре стихотворение Маяковского «Блэк энд Уайт». Особенно это место: «А если любите кофе с сахаром, то сахар извольте делать сами!» Она бросала эти пламенные и гневные слова в лицо белым колонизаторам. И весь зал аплодировал.
На смотре ей присудили первую премию: радиоприемник «Родина». Это такой батарейный приемник для сельской местности. Очень плохой. Фролов, как радист, при других обстоятельствах презирал бы подобную бандуру. Но это ж премия. И «Родина» стояла на главном месте — в спальне, под картиной «Охотники на привале».
Марксина всегда ставила на приемник свой медицинский чемоданчик. Она ведь работала. В медпункте. Сестрой. Другие офицерские жены сидели дома. Даже Леля со своим искусствоведением (один раз, правда, она читала лекцию на тему «В человеке все должно быть прекрасно»). А Марксина работала. Она вообще-то по специальности химик-лаборант. Но тут переучилась на медсестру, чтоб не сидеть дома, не терять своего лица.
И при всех своих громадных достоинствах она его почему-то любит, считает главой семьи и всегда с ним советуется: «Мы вот так-то и так-то сделаем. Правильно, Сава?» И он говорит: «Правильно».
А тут потерял Савелий равновесие духа. Марксина к нему и так и эдак, никак не может добиться, в чем дело? А внешне жизнь текла по-прежнему: напряженная и по-своему красивая служба, клуб, где показывали кино и плясали заезжие ансамбли, прогулки с ребятами, когда вдруг случалась хорошая погода. Только одна новость: половину офицеров перевели в другие места, более легкие.
Юре Мартыщенко, как всегда, повезло, и он попал для дальнейшего прохождения службы на юг. Оттуда вдруг прибыл по почте без всякого конверта твердый, шершавый зеленый лист с закрученным хвостиком.
— Магнолия, — сказала Марксина. — Какая прелесть! Прямо на этом листе был написан адрес, тут же была наклеена марка и оттиснуты штемпеля.
— Юг, — сказала Марксина и зажмурилась.
Потом пришло настоящее письмо С.П. Фролову (лично). В нем сообщалось, что живется подходяще и во всем порядочек полный. Город хороший, и, кроме того, много отдыхающих интересных женщин из Москвы и Ленинграда. В него, Юру, с ходу влюбилась одна отдыхающая из санатория Совета Министров. Она научный работник, кандидат исторических наук. И у нее возникло к нему очень сильное чувство. Вчера, например, она сказала: «Юра, ты бог!» А дальше в письме были стихи:
Савелию стало грустно. И не потому, что Юра так замечательно устроился на юге. В конце концов, и он мог бы попроситься. Его бы перевели, как положено, — он уже давно служит здесь. Но, откровенно говоря, он сам не очень рвется. Привык, и потом — здесь больше платят, дают надбавку на климат, а при большой семье это существенно. И еще, здесь никто не может сказать, что Савелий «кантуется».
Совсем другое его расстроило. Вот эти слова отдыхающей — кандидата исторических наук. Никогда в жизни никто не говорил Савелию таких слов. И наверно, уже не скажет. Определенно не скажет. Какой он бог? Да и зачем ему, собственно, быть богом? Совершенно незачем. Это глупости, а вот поди ж ты, грустно.
Но потом наступило время, когда Савелий о подобных тонкостях и думать забыл. Прошел слух о демобилизации. Полковник, приезжавший из округа, намекнул майору Щукину, — мол, ожидается такое мероприятие, в порядке борьбы за мир. Всем было ясно, что кому-кому, а Фролову, дожившему до седин в старших лейтенантах, погон не сносить. И майорша Леля сочувственно обнимала Марксину: «Родная вы моя, как же вы теперь будете?» — Ничего — отвечала Марксина. — На Волге будем жить, на моей родине. Живут же люди в гражданке. Большинство населения живет в гражданке — и ничего.
Могло показаться, что ее это совершенно не волнует. Как раз в самые тревожные дни она надумала послать письмо министру здравоохранения. У нее были важные медицинские мысли.
Ночью в постели Марксина говорила мужу, печально глядевшему в потолок:
— Это дикое варварство! Понимаешь, Сава, они выпускают стрептомицин по миллиону в бутылочке. А мы колем чаще всего двести пятьдесят тысяч или там пятьсот тысяч. И приходится остаток выбрасывать. Представляешь, Сава?
— Представляю, — отвечал он и возвращался к своим невеселым мыслям: как ему все-таки не везет, вот он горит даже на борьбе за мир. Он любил армию с ее непростым умным порядком, с ее высокой задачей. Он любил своих товарищей, может быть, больше, чем они его. Он любил свою радиостанцию. Он только себя не очень любил. Но без армии он будет совсем никто.
— Я прямо так и пишу, — горячилась Марксина. — Это преступление. Неужели же вам не ясно? Даже мне ясно. Ведь им, этим из медицинской промышленности, план хочется перевыполнить. А план идет в миллиардах кубиков, а не в количестве бутылочек. Вот они и гонят в больших дозах. Ради своих мелких интересов такую подлость делают.