Простите мне длинный перечень «историй из жизни», но просто зло берет и хочется все помянуть. Так вот еще одна, последняя. В том же украинском городе на гигантском машиностроительном заводе начали доброе дело. Решили вывести из самых трудных цехов — горячих и газовых — всех женщин. Дело было поставлено как следует. Установили график: кого, в какой срок, куда перевести, какой профессии обучить, каким заработком компенсировать. Облпрофсовет горячо поддержал, пресса откликнулась... И вот я знакомлюсь с отчетом об исполнении графика, с этой убедительной поэзией цифр («вывести по плану 126 женщин, итого выведено — 126, из них обучено другим профессиям — 99, ушло на пенсию — 20, увол. по семейн. обст. — 7»). Но мой печальный жизненный опыт повелевает выяснить, а сколько за это время принято женщин в те самые горячие цехи. Я не хочу ему поддаваться, но все-таки спрашиваю.
— Сейчас посмотрим... — следует спокойный ответ. — Как же, приняты: в литейную, например, сорок восемь женщин...
Что же это за дичь? Очковтирательство? Обман? Отнюдь нет, это все та же железобетонная логика. Было указание «вывести» — и вывели. Но указания «не принимать» не было же. Вот и приняли. Теперь и выводить можно будет.
Нет, нам тесно жить на одной земле с мастерами, делать из хорошего вина уксус и употреблять хороший строительный материал — железобетон для разрушительной логики.
ЛИТЕРАТУРА КАК ПРЕДМЕТ
Года полтора назад случай привел меня в литературный клуб знаменитого Дворца пионеров на Ленинских горах. Там должен был выступать мой товарищ, детский писатель, но он заболел, и пришлось мне по дружбе «подменять».
Тогда клуб только формировался. В зале собралось человек пятьдесят — все старшеклассники. В большинстве народ остро думающий, увлекающийся, но в чем-то и иронический, как положено шестнадцатилетним. Одна девочка прочитала для начала умилительный рассказик про то, как школьники пришли на практику в цех швейной фабрики и «как сияли наши глаза радостным сознанием своего трудового вклада». «Немного усталые, но счастливые расходились мы после того, как мастер с доброй усмешкой из-под усов по-отечески сказал нам: «Молодцы вы, юная смена наша, помощники»...»
Все было вроде правильно: и практика на швей-фабрике — прекрасное дело, и суровый, но ласковый мастер, глаза которого смеялись, — наверное, отличный производственник. Но все-таки ощущалась легкая тошнота, неизменная при встрече с фальшивкой. Видимо, все дело было в том, как написано.
Ребята, как молодые коршуны, кинулись на бедную сочинительницу. Они говорили (если нужно точно: кричали), что так нельзя, что написано не по жизни, не «от себя».
— Написано, все как полагается, — сказал один умный человек, ученик седьмого класса.
— Где, собственно, полагается?
— В школе, — последовал ответ (уже хором). — Тут еще из нас надо школу вышибить.
Эти страшные слова, сказанные — повторяю — хором, ни у кого из пятидесяти учредителей клуба не вызвали возражений. Это было поразительно, но ничего не поделаешь, было, «имело место», как любят выражаться бюрократы.
Я потом подружился с этими ребятами и стал постоянным участником (руководителем — это будет не точная формулировка) острого и бескомпромиссного их клуба. И много еще раз приходили новички и неизменно читали что-то стилистически похожее на ту «швейпромовскую идиллию». И каждый раз, будучи дружно атакован критиками, новичок говорил:
— Ну конечно, все было не так, но ведь это сочинение...
И, в конце концов, потрясенным голосом человека, столкнувшегося с великим открытием и не смеющего в него поверить, переспрашивал:
— Значит, писать как есть?
— Писать как есть...
Естественно, пятнадцати — шестнадцатилетние литераторы из Дворца пионеров предпочитали для своих рассказов школьные сюжеты.
И вскоре у меня составилось довольно широкое и чрезвычайно грустное представление о том, что такое в некоторых школах «литература как предмет». На правах старшего меня иногда так и подмывало прекратить внезапно хлынувший поток обличений, объяснить юным авторам, что их писания нетипичны или, скажем, имеют очернительский характер. Но в зале клуба сидели десятки слушателей, намного более компетентных, чем я, и мои возражения прозвучали бы просто глупо. Авторы рассказов не состояли в Союзе писателей, не изучали жизнь, выбирая светлые или же, напротив, теневые стороны... Они просто учились в седьмых, восьмых, девятых классах и были сами собственными героями, участниками (иногда жертвами) конфликтов, ими описанных. Оставалось предположить, что и на самом деле что-то по-настоящему не ладно в самом духе, в самом принципе преподавания литературы.
В моем рассказе «Второе апреля» один эпизод записан почти буквально со слов участницы литературного клуба Наташи Кузнецовой. На уроке в восьмом классе разбор горьковской «Песни о Буревестнике» был сделан вот таким способом:
«Учительница. Запишите, ребята: гагары — мещане, чайки — интеллигенты, не знающие к кому примкнуть, волны — народные массы, жаждущие революции, гром и молния — силы реакции и т. п.»
Это кажется злым анекдотом, но, судя по всему, девочка просто констатировала настоящую обстановку. И несколькими месяцами раньше, когда Наташа еще даже не ходила в наш клуб, другая восьмиклассница, Аня Загладышева, ученица другой школы, другого района, рассказала нечто огорчительно похожее «по материалу». Вот ее рассказ, без малейшей правки и сокращений:
«Перед восьмым марта нам задали написать сочинение о маме. Чтобы не отклоняться от темы и облегчить себе работу, мы под диктовку учительницы аккуратно записали в тетради следующее:
План к сочинению о маме:
1. Глаза. 2. Волосы. 3. Голос. 4. Руки. 5. Рост. 6. Где работает. 7. Чем занимается дома. 8. Мое отношение к маме.
Итак, сначала глаза! Мамы дома не было, и я стала вспоминать, какие у нее глаза. Наконец, начала: «У моей мамы есть глаза. Они большие, добрые, ласковые». Цвет я забыла и оставила место. Следующее с красной строки — волосы. Я вспомнила, что у моей мамы густые жесткие волосы, и она делает укладку. И написала: «Мамины волосы всегда аккуратно причесаны. Изредка непокорная прядка выбьется на лоб...»
Ну, голос — это ерунда! Здесь вышло сразу: «У моей мамы приятный ласковый голос. Я узнаю его из тысячи голосов».
Теперь руки. Хотела написать — руки добрые, но добрыми уже были глаза, и я позвонила Люде: «Здравствуй, какие у тебя руки получились?» Она, взяв с меня слово, что не спишу, прочитала. Руки у нее получились «быстрыми, ловкими», и в них «горела всякая работа». Я изменила порядок слов, и руки были готовы.
Сколько в маме сантиметров, я не знала.
Шестой пункт самый легкий. Здесь я сразу написала: «Моя мама нигде не работает». И стала придумывать, «чем занимается дома в свободное время». И тут я вспомнила про сочинение моего младшего брата «Зимний вечер дома». Изменив кое-что, я написала: «Часто в свободное время мама смотрит интересные передачи по телевизору, читает увлекательные книги, играет с нами в настольные игры».
О! Теперь «мое отношение к маме». Сразу вспомнилась подходящая фраза: «Я хорошо отношусь к своей маме. Помогаю ей, стараюсь ее не огорчать».
Вот и кончено! Но получилось только на страничку, а надо на полторы — две. И я написала вначале: «У меня есть мама», а в конце: «Я очень люблю свою маму». Потом проверила, чтобы слово «мама» не повторялось в одной фразе два раза, и переписала все крупным почерком.