3
На крыльце на нас приналег мокрый упругий ветер. С крыши капало. В окнах изб желтели редкие огоньки.
Ветер шумел в вышине, в огромных — в полнеба — вязах, шуршал на крыше старыми дранками, бил в ноздри пресным запахом талого снега, отсыревшей земли. Издалека, из черной глуби ночи, нес он острый обманчивый запах весны, будораживший кровь...
Мы стояли и курили, всматриваясь в темноту. Недалеко от крыльца, между вязом и поленницей, чернел наш газик.
Заслышав подозрительный шум, Николай Васильевич поспешил к машине. Я зашел с другой стороны.
За машиной стояла она, наша знакомая. Вязаный полушалок был переброшен через плечо. Под ногами ее, нюхая теплый снег, вертелась Нерка.
Женщина вышла из-за машины, на ходу опуская подол цветастого платья, крикнула нам чужим, погрубевшим голосом:
— Чего испугались!.. Не узнали?
Подошла, потянула к себе пожилого шофера за пуговицу тужурки:
— Дай закурить, кавалер.
Тот достал кожаный портсигар, принялся поспешно вытряхивать застрявшую папироску. Не дождавшись, она вынула у него из зубов недокуренную, сунула себе в рот.
— Где ваш этот... красавчик-то?
Мы молчали: сами хотели найти Полонского.
— Не знаете? Ну и черт с ним!..
Она по-мужски плюнула на окурок, пяткой туфли вдавила его в снег и равнодушно предложила шоферу:
— Хоть бы ты меня пожалел...
Николай Васильевич положил ей на плечо свою чугунную руку.
— Ты вот что, милая, — начал он тем задушевно-увещевательным голосом, каким разговаривают с пьяными. — Ты иди сейчас и немножко поспи... Ну, а завтра мы с тобой еще потолкуем, мы ведь будем здесь, не уедем еще. Хорошо?
Женщина сразу надломленно сникла и опустила голову. Не оправляя растрепанных ветром волос, закрывавших лицо, послушно шагнула к крыльцу. Придерживаясь за стенку, взошла, навалилась неловко, всей грудью, на дверь, настежь расхлебенила ее и пропала в темных сенях.
Мы вышли на дорогу и принялись звать Полонского.
Полонский не откликался.
Тогда, пройдясь немного по деревне, мы повернули к дому. Нерка кинулась навстречу с намерением залаять, но, узнав нас, только сдавленно тявкнула, виновато вильнула хвостом и вежливо пропустила в избу.
4
— Что с ней... Давно она так? — спросили мы старуху.
Та прислушалась к неровному дыханию спавшей на кровати невестки, доносившемуся из горницы, поправила у себя на коленях уснувшую внучку и, прежде чем начать говорить, пальцами свободной руки обрала по привычке сухие добрые губы.
— Первые-то годы после Васиной гибели держалась она хорошо, ничего не скажу, — начала бабка Алена вполголоса. — Родители ее в городе Минском жили, и всю войну не знала она об них ничего, не получала вестей. Иной раз пасмурная такая ходит, слова, бывало, за день и то не услышишь. Все думает, все думает об чем-то, а спросишь: об чем? — молчит...
Знамо, чай, болело сердечко-то. Но жаловаться не любила, виду не хотела оказывать. Все, бывало, в делах, все в делах. И в колхозе первая работница была, да и дома со всем управлялась... Поставили ее в бригадиры, в правление выбрали. А потом секретаршей в Совет, в депутаты в район. У всех была на виду, в почете. Что говорить, как-никак, а ученая, в институтах училась! Хоть и без мужа, вдовая, и собой такая красивая, видная, а насчет баловства или там чего — не было этого, врать не буду. Строго себя соблюдала!
И вот на ту пору, как ей секретаршей-то стать, — на последнем году войны уж, помнится, было, — пригнали к нам в деревню откуда-то военных. Уж что они делали здесь — не скажу. Не то дорогу строили, не то снаряды какие-то искали. Только, бывало, и слышишь с утра и до ночи: бух да бух.
Приглянулась она ихнему начальнику. Молодой был такой, из себя фасонистый, вроде вот вашего, который на улицу-то убежал. Бывало, как роту свою на работы отправит, так сразу к нам на крыльцо али в сельсовет бежит и цельный день от нее, от Нинки-то, не отходит...
Вот и вскружил ей голову, уж так вскружил — просто ну!.. Вроде как одурела она, стала сама не своя, ходит будто бы чумовая. «Виталий» да «Виталий» — только и слов на языке...
А Виталий тот подъехал к ей, улестил, чтобы из секретарш-то в продавцы определялась. О ту пору, как на грех, старого-то продавца за мошенничество уволили, в тюрьму посадили. И мы тогда ее не остановили, старые дураки. Что говорить, время было голодное!..
Ну, ушла она из Совета, стала торговать в магазине, вино ему таскать. Сидят, бывало, в горнице, пьют вино и милуются. Нам со стариком вроде бы и обидно: скоро, думаем, забыла Васю-то!.. Ну да ладно, как ни жалко сыночка, но все одно его, думаем, не вернешь, а ей жить надо, она еще молодая... И уехали мы тогда на Кубань, чтобы им не мешать.