Ряшенцев и Ирина вновь оказались неподалеку лишь в самом конце зимы. Ирину откомандировали в группу переводчиц при штабе корпуса, а Ряшенцева, как это случалось и раньше в часы фронтового затишья, в распоряжение политотдела дивизии как художника, рисовать для дивизионки портреты героев, писать транспаранты и лозунги.
Его уже хотели оставить в политотделе дивизии совсем, но однажды начальник политотдела корпуса, увидев выполненную в красках схему боевого пути дивизии в окружении портретов героев, спросил начподива, подполковника Малина: «Это кто ж у тебя умелец такой?» — «Да так, офицер один», — ответил уклончиво Малин, зная обычай начальства перетаскивать всех хороших специалистов к себе. «Офицер, говоришь? — глядя вполглаза на Малина, промолвил тот со значением. — А ну покажи своего офицера».
Малин стоял и мялся. Полковник нетерпеливо вскинул лохматую бровь: «Я жду!..» Срочно пришлось разыскивать Ряшенцева. «Твоя работа?» — «Так точно». — «Академию, что ли, кончал?» — «Никак нет, в Суриковском учился». — «А где же тебя разукрасило так?» — кивнув на лицо лейтенанта в мокнущих корках, спросил полковник. «Обморожение», — ответствовал Ряшенцев, еще больше вытягиваясь перед высоким начальством. Полковник взглянул на руки его в бинтах: «А это самое (он пальцем изобразил нечто в воздухе)... ты с такими руками сможешь?» — «Так точно, смогу, заживают уже...» И вопрос о его переводе в корпус был решен окончательно.
Распрощавшись со взводом, с друзьями и с капитаном Митрохиным, Ряшенцев целыми днями теперь просиживал в теплой сухой землянке над листами белого ватмана. Начальство сюда почти не заглядывало, никто ему не мешал. И, сидя тут в одиночестве, вдыхая спиртовые запахи туши, гуашевых красок, он вновь с головой окунулся в родную стихию. Работал самозабвенно, весь отдаваясь любимому делу, не чая насытиться.
Ах, как ведомо это чувство тому, кто побывал на войне, когда из холода, грязи, опасностей, из фронтовых неизбывных тягот вдруг удается хоть на короткое время попасть в тепло и уют и отдаться любимому делу, которым ты занят был до войны!
Долго потом не можешь забыть этих благословенных дней, помнишь о них как о самых счастливых днях своей жизни...
Но хотя от Ирины он был теперь и неподалеку, все же увидеться с ней на этот раз не спешил, а терпеливо ждал, когда доктора наконец-то снимут с его рук повязки, когда на лице подсохнет, отвалится корка, а кожа на выболевших местах примет естественный цвет.
Прежде почти не заботившийся о собственной внешности, стал он теперь очень внимателен к ней. Часто поглядывал в зеркало, мучился, видя, как медленно заживает лицо. И только весной, когда уже стаял почти весь снег, обследовав тщательно свою внешность перед зеркалом, он наконец-то решил, что может ей показаться.
Ирина в землянке была не одна, с какой-то девицей. Та собиралась, видимо, на дежурство и засуетилась при появлении Ряшенцева. Затем, подмигнув незаметно Ирине и пожелав им всего наилучшего, вышла.
Они остались одни.
Ирина взялась угощать сухарями, домашним печеньем (сказала, что получила от тетки посылку). Притащила из кухни большой котелок с дымящимся чаем, торжественно объявила, что сейчас они будут пить чай с домашним вареньем. Она то и дело смеялась при этом, была неестественно оживленна.
Кружка была одна на двоих, и они принялись отхлебывать чай поочередно. Чай был крепок, горяч, жесть обжигала губы. В землянке жарко натоплено. Вся заалев от жары, Ирина стала расстегивать гимнастерку. Предложила скинуть свой китель и Ряшенцеву, стала ему помогать, прижалась, обдав его жаром разгоряченного тела...
Кровь ударила ему в голову, стало темно в глазах. Он рывком притянул ее к себе: ну?! — но Ирина вдруг с силой рванулась из рук и принялась торопливо, дрожащими пальцами, застегивать на себе гимнастерку.
Не понимая, в чем дело, он оглянулся.
На пороге землянки стояла девица — не та, а другая, лицом похожая на цыганку, худая и черная. Притворно-испуганно вскрикнула «ой!», извинилась, что только лишь на минутку, прошла к своей койке и, вытащив вещевой мешок, принялась в нем копаться.
Ряшенцев и Ирина сидели, не смея взглянуть друг на друга.
Отыскав наконец-то что нужно, ехидно хихикнув, девица выскочила на улицу. Оба они подняли головы, взглянули друг другу в глаза и расхохотались.
— Это наша Видясова, переводчица, — заговорила Ирина. — Такая вреднючая — ужас! Ей уж под тридцать, успехом у мужиков не пользуется, а как только завидит девчат наших с кем, так сразу и зеленеет от злости...