С высокого правого берега Одера плацдарм просматривался насквозь. Глазам открывалось ровное поле — долина Одера, изрезанная каналами и дорогами. В ясные дни там и сям блестели под солнцем затопленные луга и низины, над шоколадными палестинами пашен струилось текучее марево. Темнели купами рощи. Одетые первой листвой, они казались окуренными нежным зеленоватым дымом. Земля на плацдарме была вся изрыта траншеями, исклевана артиллерией, авиацией. А на горизонте, синея, вставали Зееловские высоты — крутой левый берег старого русла Одера, по которому проходила вторая полоса вражеской обороны.
Накануне решающей операции Ряшенцев был откомандирован на НП командующего 8-й Гвардейской армией в качестве офицера связи. НП находился непосредственно на плацдарме, на левом берегу Одера, на высотке с отметкой 81,5, неподалеку от поселка Рейнтвейн.
За двое суток до наступления войсками фронта была произведена разведка боем. А в самую ночь перед наступлением по десяткам вновь наведенных мостов и понтонов вся огромная масса войск и техники устремилась на левый берег, занимая исходное положение на узком и тесном плацдарме.
Считанные часы оставались до наступления. Все с нетерпением ждали начала последней, решающей операции.
14
Было уже далеко за полночь, когда на площадке НП, затянутой маскировочной сеткой, послышались голоса, и в блиндаж, в сопровождении нескольких генералов, вошел сам командующий фронтом.
Он появился совсем неожиданно, Ряшенцев успел лишь заметить, что маршал был невысокого роста, да еще то, что один из сопровождавших его генералов был с бритой наголо, сизой, словно речной голыш, головой.
Маршал вошел оживленный, в приподнятом настроении. Но по лицу командарма 8-й Гвардейской, широкому и простодушному, можно было заметить, что он не только не ждал такого визита, но и не был им слишком обрадован.
Генерал-полковник, доложив обстановку, сделал шаг в сторону, уступая место командующему фронтом, и застыл в ожидании.
Приступили к последней проверке готовности войск. Ее проводил сам маршал. Лицо его снова стало суровым и собранным, жестким. Каждый из командармов, с кем разговаривал маршал, сверял с ним свои часы.
Ряшенцев, накануне сам тщательно проверявший надежность всех линий связи, почувствовал суеверный страх: а вдруг подведет, откажет! Но связь работала хорошо, и он не спускал глаз с маршала.
Впервые доводилось видеть человека, чье имя связано было со всем ходом войны, почти с каждой ее выдающейся операцией, и уже обрастало легендой. Он был невысок и крепок. Форменная фуражка с куцым козырьком, глубоко насунутая на лоб, почти закрывала глаза. Ямка на подбородке. Челюсти плотно сжаты. Жестко сомкнуты губы. Лицо выражало стремительную решимость и непреклонность, казалось немного несимметричным, как бы смещенным, сдвинутым.
Закончив поверку, маршал сел за тесовый низенький столик. Сели и генералы. Ряшенцев покосился на свои ручные часы.
Было без четверти пять (фронт воевал и жил по московскому времени), без четверти три по-местному, еще глубокая ночь. Скоро уже — ровно в пять — должно все начаться.
Секундная стрелка лениво ползла по кругу, волоча за собой минутную.
В ночь перед боем редко кому удается заснуть, но последние эти минуты особенно тягостны и томительны. Хочется чем-то заполнить ту пустоту, что неожиданно образуется после того, как все уже сделано, все готово. Это, видимо, чувствовал каждый. Генералы и маршал сидели молча, связные и адъютанты стояли навытяжку.
Глянув на командарма и распуская суровые складки лица, маршал спросил, не угостит ли хозяин горячим чайком, чтобы скоротать оставшееся время. Генерал готовно кивнул.
Кто-то позвал: «Марго!» — и в блиндаже появилась стройная, в воинской форме девица. Тут же, в присутствии генералов и маршала, приготовила чай и принялась обносить — каждому по стакану.
Маршал снял и положил на стол фуражку, обнажая высокий незагорелый лоб, и принялся отхлебывать горячий душистый напиток — неторопливо, молча, сосредоточенно.
Каждый в эти минуты, видимо, думал о чем-то своем. О чем думал маршал? Может быть, вспоминался ему октябрь сорок первого года, осень, когда фашисты рвались к нашей столице, стояли у самых ворот Москвы, когда их радио и газеты на весь мир протрубили о скором ее падении? Тогда, в октябре сорок первого, его, генерала армии, Ставка перебросила под Москву из осажденного Ленинграда. А теперь вот, три с лишним года спустя, он сам стоит у ворот фашистской столицы...