— Дурак ты, — ему говорю. — Не человек, а так... рябь на воде. Пыль у тебя в голове вместо мозгов.
— Я и сам теперь вижу. Не надо мне было столько водяры глохтить, а так не такой уж я и дурак.
— Ну, дурак не дурак, — говорю, — а слегка захлебнувшись.
Поговорили, обменялись, что называется, информацией. Снова молчим.
— Слышь, Кирюха, давай с тобой расскочимся по-хорошему? — он мне вдруг предлагает. — Ты, я вижу, пахан не плохой.
— Как же это тебя понимать? — спрашиваю.
— А так. Отпустишь меня — и получишь в лапу. Тыщу новыми хватит?
— Вон ты какой! — говорю. — Не думал я, что такой ты умный. Ну, а если уж умный такой — отгадай загадку. Не загадку даже, а так, слово одно... Разгадаешь — тогда подумаю. И может быть, отпущу.
— Какое слово?
— Самое распростейшее: ДУНЯ. Ты мне его по буковкам расшифруй, угадай, что каждая буква обозначает. Да только не торопись, поворочай мозгами, подумай, времени у нас — во!.. Ну, подумал? И все еще не надумал? Ах, и какой же ты все-таки недогадливый! Тогда уж сам я тебе подскажу. Слушай внимательно: д у р а к о в у н а с н е т!
— А Я?
Вот и этот попался!
— И чему только вас, — говорю, — в вашей «малине» учат! Сколько раз я пытался тебе объяснить, что тупой ты совсем, как караульный валенок. И вообще ты сырой, ископаемый ты человек. В золе тебя надо вываривать, а потом еще долго трепать и драть, на ветру сушить, чтобы сырость вся эта из тебя начисто вышла.
А он мне в ответ смиренно:
— Отпусти ты меня, ведь я не шутю... Хошь две косых? Не хошь? Ну, две с половиной... Слышь, кореш?!
Вот уж я ему и корешом стал. А еще подо мной полежит — братом родным будет звать, милым другом. Интересно, до скольких же это «косых» он будет цену себе набивать, во сколько персону свою оценит?
— Нет, — говорю, — этим ты меня не возьмешь. А потом, я не поп, и не будет тебе отпущения грехов, никакого прощения.
Вижу, в глазах у него опять этакий неблагонадежный блеск появился.
— На подлянку гнешь? Мозги мне запудриваешь, умного из себя корчишь?
— Чего другого, а ума мне, — говорю, — не занимать. Самому хватает пока, да еще и придуркам отдельным, вроде тебя, могу немножко одолжить.
— Не пустишь, значит?.. Та-а-к... Ну так знай, с кем связываешься, пеняй тогда на себя. Мы тебя скоро можем заделать.
Тут уж я снова не выдержал.
— Ах ты, — кричу ему, — клоп вонючий! Ах ты, паразитина! — говорю. — Паразитствуешь, гад, да еще и грозишься?!
Взял я его, приподнял и тряхнул. Не то чтобы сильно, а так... Чтоб мозги на место встали. Чтобы не заговаривался, не молол чепухи.
Понял меня, молчит. И больше уж не грозится.
А сам я, чую, ну совершенно ослаб. Всего меня разожгло, даже ладони и те в испарине, мокрые.
Куда эта Каля запропастилась? Почему милицию не ведет?
Тут подшефный мой вновь подо мной завозился.
— Слышь, Кирюха, холодно мне на снегу! Ты хоть кепку мою под затылок мне сунь, а то вся башка замерзла.
— Ничего, не простудишься, — говорю. — А если и насморк схватишь — не страшно. Я вон сам на тебе загораю с бюллетенем в кармане.
Вот наконец-то и Каля показалась. А за нею два милиционера. Каля впритруску бежит, то и дело на них оглядывается, боится от милиции оторваться.
Слава богу, а то уж в глазах у меня начинает двоиться, еще немного — и, чую, не выдержу я.
Как завидел милицию этот тип — и ну подо мной кататься! Бьет каблуками, глаза закатил, пена у рта, хрипит:
— Пус-сти, с-сука, фрайер! Не пустишь — запомни: всего две недели останется жить тебе!..
И снова, опять меня всякой мерзостью поливает. Ладно уж, потерплю, высказывайся. Но сколько же можно терпеть! Чувствую, снова готов я взорваться.
— Ты, — говорю, — как тебя там... Ты не очень-то выражайся а то ведь я тоже ругаться умею...
А дурень заладил, долбит и долбит, как в сук: две недели мой срок, две недели мне жить осталось.
— Что ж, — говорю, — спасибо за точную справку. А может, все-таки поторгуемся? Еще с недельку набросишь?.. Ах, не набросишь? Тогда согласен и на две. Но только после того, как тебя самого в землю зароют, после твоих похорон...
Подошла милиция:
— Хорош гусь!
— Да, — говорю, — не плох, но только берите его поскорее, а то я сейчас упаду.
Подхватили его под белы руки, а он вдруг вырывается — и на меня. С ног меня сбил, барахтаемся в сугробе, лапы свои вареные он к моему подбородку тянет, за горло взять норовит. А я и поделать уж ничего не могу, ослаб, разгасило всего. И в голове гудит, как в трансформаторной будке.