- Царство мое в справедливости, в правде, - ответил обвиняемый, и его глаза заблестели.
«За что? За что его, идеалиста и мечтателя? Преданность истине - не более, чем химера», - подумал прокуратор, а вслух сказал:
- Я не вижу смысла говорить с тобой о правде. Не вижу так же никакой опасности в твоих речах для государства.
Затем он обернулся к толпе и громко, так, чтобы его слышали все, произнес, мрачно покосившись на Каиафу:
- Не вижу на нем никакой вины.
Толпа зашумела неодобрительно, а Каиафа, взвившись с места, словно ужаленный, повернулся к народу и, подняв свой посох вверх, зычно прокричал:
- Он говорил, что разрушит храм! Богохульник! Преступник! Лжец! Он говорил, что разрушит храм и в три дня воздвигнет новый!
Толпа загудела громче. Коротышка, стоящий рядом с Неффалимом, тоже закричал, поднимая руки вверх в изобличительном жесте:
- Смерти!
- За что ты его ненавидишь? - очень удивленно спросил Неффалим, действительно недоумевая, откуда в этом человеке столько кровожадности. - Что он тебе сделал?
- Мне лично? - переспросил мужчина, явно обескураженный. - Мне лично - ничего.
- Так зачем же ты требуешь его смерти?
- А что? Все так кричат, и я кричу, - ничтоже сумняшеся ответил коротышка и снова закричал, - Смерти! Смерти!
Неффалиму и впрямь было непонятно, что за жестокая истерия овладела толпой. Даже несмотря на то, что ему не понравились слова лекаря о разрушении храма... Ведь он же говорил... Точно говорил... Первосвященник повторил его слова, и лекарь их не отрицал... Вот только зачем ему все это? Храм был очень красив. Он был гордостью Иерусалима, его драгоценной геммой. Он был величественным и прекрасным. Зачем нужно было говорить о том, что он разрушит эту красоту. Чудесное здание. В Назарете такого точно никогда не построят. Наверное, его земляк лишился рассудка. Точно. Просто старый Иисус не понял, что его лекарь - душевнобольной человек. За это нельзя казнить. Такие люди безвинны. Похоже, Пилат это понимает. Хорошо, если бы его отпустили. Наверное, у лекаря и семья есть. Родные бы о нем позаботились...
Однако толпа становилась все агрессивнее. Темно-синяя ненависть искорками металась от одного сердца к другому, превращая людей в некое подобие уродливых чудовищ, которые с неутолимой жаждой алкали смерти. Во что бы то ни стало, смерти этого человека. Гнусной. Позорной. Рабской.
Пилат взирал с бемы на это людское море, утратившее любые человеческие черты, с невероятным презрением. Люди смотрели на него ненавидящими глазами, понимая, шестым чувством улавливая это его презрение, и от этого становились лишь злее. Циничный судебный процесс превратился в противостояние между римской властью, которую олицетворял прокуратор, и волей иудейского народа во главе с синедрионом, который воплощал Закон.
- Ты слышишь, прокуратор? - Каиафа подошел к Пилату и понизил голос так, чтобы только он мог слышать его. - Ты слышишь волю иудейского народа? Ты не сможешь противостоять ему, имея лишь сотню воинов-римлян. Иудейских легионеров намного больше. Если ты сейчас отпустишь его, я сделаю все... Ты меня слышишь, прокуратор? Все, для того, чтобы ты проиграл. На чьей стороне, по-твоему, выступят эти легионеры? Они пойдут против тебя, язычник. Они пойдут защищать Закон Моисея, против которого выступает этот богохульник!
- Я не забуду ничего из того, что ты сейчас сказал, Каиафа. Поверь мне, кровь все равно прольется! Погоди! Только закончится Пасха! - сквозь зубы процедил Понтий Пилат, сверля первосвященника глазами. Каиафа в ответ лишь усмехнулся.
Прокуратор повернулся к обвиняемому и дал знак двум солдатам подвести его к столбу для бичевания, всем сердцем надеясь этим своим приказом спасти лекаря от неминуемой смерти. Утолить жажду крови этой безумствующей, фанатично настроенной толпы. Бичевания должно быть довольно. Затем отпустить его на все четыре стороны и запретить впредь появляться в столице. Интересно, что для него есть правда, ради которой он с такой отчаянной решимостью идет на публичное унижение и, возможно, смерть. Впрочем, мелкие религиозные распри, которые то и дело вспыхивали в Иудее, мало занимали прокуратора. Главной его задачей, как любого правителя, было следить за тем, чтобы не нарушались юридические законы Римской Империи. И эти законы сейчас нарушались Каиафой дерзко, попирая все возможные устои о человеческой свободе. Он еще смел угрожать прокуратору, а в его лице и самому императору Тиберию, шантажируя кровавой расправой со стороны воинствующих иудеев. И что прокуратор мог противопоставить этому? Сотню воинов?