Власть была для Неффалима тем дурманом, наркотиком, которым он все никак не мог насытиться. Воля к власти подчинила все помыслы Неффалима, настолько слилась с его сущностью, что он уже не мыслил себя без нее, не помнил себя иным. И он оправдывал свое стремление к власти тем, что если бы человеческая толпа не желала подчиняться некой стоящей над ними личности, то это его стремление к власти растворилось бы в пустоте, попросту исчезло, так как в нем не было бы необходимости. Так, может, сила, которую дала Неффалиму вечность, и которая вывела его к вершинам всей возможной на земле власти, лишь наполовину состояла из его личных устремлений и моральных качеств? Быть может, второй половиной, второй составляющей его земной власти было желание самих людей иметь над собой правителя? Как желание его детей, которые заново обрели отца, бессмертного отца?
И какой ничтожно малой казалась Неффалиму власть земных царей, которые никогда не познают его могущества! Они были подобны муравьям, которые шуршали год, два, от силы жизнь. А итог? Итог всегда один, и он неутешителен. Смерть. Смерть несла не просто конец их земного существования, но и конец всех их устремлений и благих начинаний. Никто из правителей, даже начиная какие-нибудь грандиозные реформы и преобразования, был не в состоянии довести их до конца. Обрывалась их короткая земная жизнь, приходила смерть, которая забирала в свое царство теней не только души людские, но и ставила крест на всех их мыслях и мечтаниях, пусть и благородных. Один Неффалим был облечен властью что-то менять на этой земле. И только у одного Неффалима была возможность довести дело всей своей жизни до конца.
Неффалим резко сел на кровати, потирая колено. За окном хлестал дождь. Грязная осенняя муть безжизненным осьминогом, шевелящимся по инерции, рисовала на его окне причудливый тусклый орнамент. Небесные слезы стучали в его окно в унисон сердцебиению. Или сердцебиениям? Сколько у Неффалима еще будет сердец? Сколько раз ему придется хоронить собственное тело, наступая на свое умершее сердце? Лишь дождь знает. Только осень ведает. Осень, словно стала единственной спутницей Неффалима, темной, страшной, певшей песню о бренности-обреченности. Шелестела темными щупальцами, превратившись в настоящего монстра, забирающего его старые тела.
А мир менялся. И тоже шелестел событиями. Неффалим словно переворачивал страницу за страницей мировой истории, оставаясь неизменным. Как книгу читал.
В 217 году некий мавр из Кесарии по имени Макрин сверг императора Каракаллу, единственная заслуга которого состояла в том, что он издал специальный эдикт о даровании римского гражданства всему свободному населению Римской империи.
Неффалим не мог не вспомнить, сколько усилий, вернее, сколько денег потребовалось ему, чтобы получить гражданство самому в далекие годы правления императора Траяна. Вспомнился ему и весельчак Гай Меммий. И грустная улыбка тронула губы Неффалима. Гай Меммий, всадник и сын всадника... Хоть Неффалим и знал, что Гая Меммия, как и любого язычника ожидает после смерти ад, где-то в глубине души все же надеялся, что это не так. Гай Меммий, трогательный в своей искренности балагур, любивший свою дражайшую половину, хороший друг, и подлости в нем никакой - так за что ему ад? Неффалим скучал по Гаю Меммию, как скучал и по Цельсу, и, особенно остро, по Аполлонию. О своей Сарре старался не думать, не вспоминать, радуясь тому, что имеет возможность хотя бы окружать себя общими с ней потомками и искать, с замиранием сердца, искать в их лицах ее черты. Но не находил. Время стерло ее черты с лиц его потомков. Никто не походил на Сарру так, как Марк, но и его поглотило время, не оставив даже могилы. Неффалим так ничего и не узнал о судьбе своего внука. Все в этом мире лишь суета сует и лишено смысла.
Макрин, провозгласив себя императором, правил лишь год. Свояченица Септимия Севера, Юлия Меза, всеми силами стремилась посадить на императорский престол своего внука Элагабала. Ею был организован мятеж, в результате которого Макрин был свергнут, и на престол взошел Элагабал. Новый император был жрецом сирийского бога солнца Элагабала, имя которого он и взял, однако правление его не было ни долгим, ни славным. За четыре года своего господства он заслужил от людей лишь ненависть и презрение. Его расточительство и распущенность подвели Юлию Мезу к новому заговору, который на этот раз возглавила она сама. Бабушка убила своего внука. Не сама, конечно. Это было сделано руками преторианцев, но факт остается фактом. Любовь к власти, которую Юлия пыталась, во что бы то ни стало, удержать в своих руках, перечеркнула ее любовь к собственному внуку.