Неффалим смотрел.
Неффалим смотрел во все глаза, словно завороженный, не в силах отвести взгляд. Испытывал он при этом муки невероятного стыда, словно подсматривал тайно за каким-то непристойным занятием. И все же он не сделал даже попытки вырваться из толпы и уйти прочь. Ему было интересно. Интересно, чем все закончится. Нет, не так. Ему было интересно, КАК это происходит... Испытывая какой-то анатомический интерес к унижению этого человека, он одновременно и сочувствовал ему, и желал видеть все до мельчайших подробностей. Желал видеть, как он пойдет до конца. Жизни? Достоинства? До конца и края собственного подленького любопытства, которым как-то незаметно для себя заразился от Иерусалима Неффалим. Он каким-то шестым чувством ощущал этот предел. Предел того лекаря, стоящего на беме, слился с пределом, к которому подошла душа Неффалима, балансируя на краю собственной человечности. И все же, даже чуя ту грань, тонкую, как острейшее лезвие, он стоял, не в силах отвести глаз от судилища.
Два воина из числа легионеров, один из которых был намного ниже ростом, нежели другой, подошли к осужденному лекарю. Они обошли его, как товар на базаре, прицениваясь, словно к куску мяса. Они сорвали с него то, что осталось от одежды, обнажив тело. Затем тот воин, что был пониже ростом, выбежал вперед, к толпе, и, подбоченясь, игриво прошелся по беме, гордо вскинув голову вверх.
- Я - царь Иудейский, - прокричал он, и толпа, зараженная его лицедейством, громко, непристойно засмеялась.
Воин, насладившись эффектом, который произвел на людей его выход, почти подбежал к обвиняемому и, что есть силы, наотмашь ударил его по лицу. Лекарь пошатнулся, но не упал. Он, казалось, скорее был удивлен, нежели обижен или испуган этим действием солдата. Его глаза были красноречивее любых слов, которые он мог произнести. Солдат же, состроив непередаваемую гримасу, злорадно усмехнулся. По всему было видно, что он любит свою работу и готов выполнять ее старательно, тщательно и безукоризненно. Второй солдат нарочито медленно подошел к толпе и развернул холщовый сверток, который держал в руках. Толпа одобрительно загудела. В руках у солдата оказались три бича-флагрума. Один был сделан из двух ремней затвердевшей кожи с металлическими гирьками на концах, другой - из трех, третий был всего лишь с одним ремнем. Солдат поднял руки вверх, чтобы люди смогли лучше увидеть орудия наказания. Толпа благодарно и возбужденно загудела. Воин, дабы подбодрить людей в их кровожадности, потряс бичами в воздухе, а затем, подойдя к деревянному столбу, остановился, чтобы дать толпе время проникнуться наступающим моментом. Он взял один из бичей в правую руку и наотмашь ударил им по дереву. Кожа бича со свистом разрезала воздух, и гирька на конце оказалась глубоко врезанной в столб. Солдат многозначительно поджал губы, уважительно качая головой, вновь повернулся к толпе. Народ встретил это действие одобрительными выкриками, и солдат, на утеху народу с заметным трудом выдернув гирьку из дерева, еще раз ударил по столбу. Затем еще и еще. Всякий раз толпа встречала удары громкими одобрительными выкриками. Когда люди дошли в своем упоении грядущей расправой до наивысшей точки, солдат перестал стегать деревянный столб. Он подошел к связанному обвиняемому и, схватив его под руки, поволок к столбу. Обвиняемый не сопротивлялся, но солдат шел слишком быстро, и лекарь, не поспевая за ним, оступился. Он упал на одно колено и пару шагов воин буквально протащил его по каменным плитам. Второй солдат, возмущенный этим, подскочил к обвиняемому сзади и принялся бить его ногами.
- Поднимайся, собака! Окажите любезность, царское величество!
Народ громко засмеялся, по достоинству оценив иронию солдата.
Прокуратор Иудеи презрительно скривил побелевшие от гнева губы. Римские солдаты из числа его войска никогда не опустились бы до подобного скоморошничества, унижающего в первую очередь их достоинство. Римляне всегда знали, что они воины, а не лицедеи. Куда подевалась честь этих легионеров? Глядя на них, Пилат невольно дал себе слово, что никогда более не воспользуется платными услугами этого балаганного войска. Впрочем, заплатить им больше, чем платил синедрион, натравить их на Каиафу, и они, как бешеные собаки, растерзают первосвященника, превратив его в жалкий кусок окровавленного мяса. Когда эта мысль промелькнула в голове прокуратора, он плотоядно взглянул на Каиафу. Тот невольно вздрогнул, встретившись с Пилатом глазами, но не отвел их в сторону, а наоборот, смотрел не менее пристально, но без настороженности. Легкомысленность первосвященника в какой-то степени утешила прокуратора, и он мрачно усмехнулся.