Пилат смотрел на это с омерзением, но внезапно спасительная мысль озарила его. Черты лица расслабились, прокуратор даже позволил себе улыбнуться, но тут же скрыл эту свою улыбку под непроницаемой маской суровости. Он поспешил обернуться к толпе и с нескрываемой иронией, указывая рукой на осужденного, произнес:
- Быть может, отпустим этого царя Иудейского? - в его голосе звучала неприкрытая насмешка, которая, вне всякого сомнения, была оправдана, ибо, глядя на несчастного, окровавленного, униженного, избитого до полусмерти осужденного, было трудно не понять всю нелепость этого титула. Титула царя Иудейского, который, кстати, он себе сам не присваивал.
Пилат пожал плечами и вознес глаза к небу, словно призывая народ одуматься. Дескать, что за угрозу для иудеев может представлять этот, с позволения сказать, царь. Он и на ногах-то еле стоит. И бичевание, столь жестокое, навеки должно отбить у него само желание вести разговоры с людьми о некой утопии, смущая их умы своим безумием. Его ироничный тон возымел действие. Люди в толпе начали недоуменно переглядываться, действительно не понимая, за что проявили ранее такую неоправданную жестокость, направленную всего лишь на безумца, сумасшедшего, который вовсе и не посягал ни на какую власть. Над сумасшедшими потешаются, а не казнят.
Первосвященник Каиафа тут же почувствовал угрозу, звучавшую в ироничном тоне прокуратора. Он решил ковать железо, пока оно горячо, и, повернувшись лицом к прокуратору, закричал:
- Распни его! Распни богохульника!
И толпа, которая уже, казалось, согласилась с мнением Пилата, вторила ему:
- Распни!
Лицо прокуратора гневно дернулось. Его рот скривился, а руки непроизвольно сжались в кулаки, но он быстро справился с собой. Его мозг лихорадочно работал, ища выход из столь запутанной ситуации. С одной стороны, он всем сердцем желал спасти несчастного лекаря. С другой - если он будет настаивать на своем, то эти невежды, пожалуй, сочтут, что он слаб, и тогда начнется хаос. Власть, которой не боится народ, это не власть. А у него, как не преминул напомнить ему Каиафа, всего сотня воинов. С таким количеством он даже силой не сможет освободить лекаря. Легионеров-наемников много больше, и все они на стороне Каиафы. Нет, нужно постараться убедить сам народ. Воле народа первосвященнику нечего будет противопоставить. На этот раз Пилат решил схитрить. Он решил использовать в свою пользу древний обычай, который с незапамятных времен пользовался у иудеев большой популярностью. Считалось богоугодным делом в честь Пасхи отпускать одного из преступников на свободу. Сейчас их было трое. Циничный наемный убийца Иисус Варавва, какой-то мелкий вор и безумный проповедник истины Иисус из города Назарета. Пилат решил сыграть на здравомыслии людей, которое, как он надеялся, не совсем еще подавилось фанатично настроенным синедрионом во главе с Каиафой. Иисуса Варавву боялись. Он наводил ужас на жителей Иерусалима, так как от его безжалостной хладнокровной руки погибло немало людей. Воров презирали. Да и каждый из стоящих здесь людей, мог поставить себя на место тех, кого обокрал второй преступник. Иисус из Назарета никого не убивал, ничего не крал, он вообще не был преступником.
Пилат обратился к людям.
- Посмотрите на этого человека, - сказал он. - Что дурного он сделал вам, я понять не могу. Не вижу на нем никакой вины! Уверен, если он в чем и провинился перед вами, то это недоразумение он уже искупил ценой большой боли. Хотите, я отпущу вам Иисуса?
Неффалим хотел закричать из толпы, что да, он хочет, чтобы прокуратор отпустил Иисуса, но он как-то постеснялся крикнуть первым, ждал, чтобы какой-нибудь другой человек из толпы начал, а он бы уже потом его поддержал. После слов Пилата тишина наступила абсолютная, растерянная. Казалось, люди даже дышать перестали, потом кто-то из толпы все же крикнул:
- Отпусти Иисуса!
- Да, отпусти нам Иисуса!
- Иисуса!
У Пилата отлегло от сердца. Имя Иисуса, произносимое толпой, казалось ему почти музыкой. Он наслаждался моментом. Но внутри все оборвалось, как только он услышал сиплый, сорванный голос Каиафы, который повторил за толпой: