Фотография стала для молодого Пиа той всепоглощающей страстью, которая меняет в корне жизнь человека, как ластик, стирая его личность, весь накопленный ранее опыт, все его Я, очищая душу для нового начала. Фотография - это был его, Пиа, чистый лист, с которого он, собственно, и начал отсчет своей жизни, словно до этого и не существовал вовсе.
Он снимал практически все, что видели его глаза, стремясь запихнуть в маленькую светонепроницаемую коробку весь мир. И это казалось реальным. Объять необъятное. Секондо снимал людей, останавливая естественное течение времени. Он дарил детям вечное детство, молодым людям - их вечную, такую юную любовь, старикам - веру в то, что мудрость их прожитых лет, которая так и светилась изнутри, вечно будет оберегать их близких. Он снимал любовь и горе, Начало и Конец. Фотография - это его Альфа и Омега всей жизни.
Он фотографировал пейзажи, ощущая себя настоящим Джоном Констеблом или Якобом Ван Рейсдалом. Грозовое небо над Лигурийским морем в Тоскане, бескрайние виноградники Бордо, вершину Монблана, втайне мечтая когда-нибудь подняться на нее. Это был мир, который было можно положить в карман или, наклеив на картон, хранить в багете над камином. Целый космос впечатлений, воспоминаний, его реальность, мир, живший в камере-обскуре, который он создавал даже не как Господь Бог за семь дней, а всего лишь за несколько часов, проведенных в лаборатории, оборудованной в его небольшом доме.
И все же... Все же что-то смутное, неопределенное терзало воображение фотохудожника. Как все творцам, а Пиа считал себя, несомненно, творцом, ему грезились смутные, как Фата-моргана, образы, еще не пойманные в объектив, неотловленные сны, для которых еще предстояло расставить капканы, марево его будущности. Рай. А в этом Раю - яблоня. А на яблоне - плод. А в этом райском яблочке маленький червячок его нереализованных амбиций. Собственно говоря, даже сам Пиа не мог найти никакого логического объяснения этой своей тревожности. Что? Ну что могло быть ее причиной? За годы своей работы он уже успел обрести популярность среди людей, которые шли в его мастерскую почти что нескончаемым потоком. А стало быть, таким же нескончаемым потоком в его карман текли заплаченные ими за портреты лиры. К тому же, по самой что ни на есть счастливой случайности деньги ему приносило ремесло любимое, которое изучалось им добровольно, без принуждения, со всей страстью, на которую только была способна его душа. И благодарить, благодарить бы ему Творца за эту, ах, ну до чего же удивительно счастливую судьбу! Нет, не мог. Не мог. И стыдно было ему пред Господом за ненасытную жадность свою. Не денежную, увы! Денежную скупость, возможно, он и простил бы себе. И Господь простил бы, но это... Желать большего, уже имея. Стремиться даже без конкретной цели - куда? Не мог мастер - покоритель времени - ответить себе. Не мог. Что-то смутное, смутное... Дымчатое. Видишь, а потом пропадает... Туман, туман...
А хотелось ему, чтобы застывали люди в немом подобострастии перед величественной красотой его снимков, как застывали они, благоговея, перед освобожденной от пласта штукатурки и вновь задышавшей фреской Джотто с изображением Страшного суда, обнаруженной совсем недавно, в 1840 году, во Флоренции, в одной из капелл Барджелло. А сколько существует на свете людей, которые никогда не найдут времени приехать в Италию, чтобы взглянуть хоть раз на дивные работы Паоло Уччелло или Андреа дель Кастаньо? Сколько их, слепцов, невольных в своей слепоте?
Чем больше Секондо Пиа размышлял над этим, тем явственней вырисовывалась у него спасительная мысль: бессмертное искусство сможет принести бессмертие и ему. Да! Фотография бесстыдно ворует у вечности мгновения, крадет их у времени, не опасаясь мести. Все застывает на многослойной бумаге в неповторимой окаменелости. Даже вздох. Даже Божественный дух... Не им ли пропитаны великие творения итальянских мастеров?
Будучи ревностным католиком, Секондо ни секунды не сомневался в том, что именно он будет снимать, отправляясь в свое фотопаломничество. Конечно же, это будут работы раннего Ренессанса, так как они, по мнению Пиа, наиболее глубоко проникали в добро и красоту человечества. Именно так. Ведь даже для таких мэтров как Филиппино Липпи, Беноццо Гоццоли или Доменико Венециано позировали люди, а не святые. Они получили свой дар от природы, родились с ним, а это уже само по себе является прямым доказательством Божественного вмешательства. Мастера именно потому искали в людях искру Божественного начала, и наверняка изумлялись, когда им удавалось найти ее даже в самых заурядных лицах. Наверное, именно поэтому, думалось фотографу, лица на их картинах и гравюрах, витражах и фресках в конце концов переставали восприниматься как лица земные, из плоти и крови. Они стали ликами их душ, тем добром, что скрывалось в глубине каждого мужчины и каждой женщины, что позировали мастерам. Кто знает, кем был тот угловатый мужчина до того, как стал Иоанном Крестителем? Разве Бог подарил ему возможность полного перерождения? Доменико Венециано сделал его бессмертным.