- Да, отпусти нам Иисуса! Но не этого! Другого Иисуса! Иисуса Варавву!
Пилат похолодел. Он все еще с надеждой смотрел на толпу, надеясь на проблеск здравого смысла, или хотя бы милосердия, но тщетно. Ах, он понимал, до чего же тщетна была эта его надежда. Призрачна, как покой деревьев в его родном поместье, где его ожидает тихое счастье с любимой женой, интересные книги, умные гости и спокойная старость. Его жизнь - здесь, в месте, лишенном всякой надежды, убиваемой этими религиозными фанатиками, готовыми растерзать человека, позавидовав его душе, его любви, его таланту. Они вынудят его применить жестокую меру, чтобы затем обвинить в кровожадности и жестокости. Безмозглое стадо ослов! С каким бы удовольствием Пилат применил высшую меру ко всем им без исключения, обвинив в бездуховности и жестокосердии! Всех их! Распять по обвинению в тупости!
Пилат, закрыв глаза, вздрагивал от рычащих выкриков:
- Варавву! Иисуса Варавву! Варавву! Иисуса Варавву!
- Вы! - более не в силах терпеть, прокуратор закричал толпе. - Вы! Слушайте, что я скажу вам! Я не вижу на этом человеке вины! Я не утверждаю смертного приговора вам на утеху! Я говорю вам! А в моем лице говорит Римская власть! Я не утверждаю смертный приговор, вынесенный синедрионом! Я спрашиваю вас еще раз. Один только раз! Кого вы хотите, чтобы я отпустил в честь светлого праздника Пасхи? Убийцу Варавву, который резал ваших сестер и сыновей, ваших отцов и матерей - вас всех? Он держал в страхе целый город. Вы боялись выходить на улицы. Он разбойник и убийца! И вы хотите, чтобы я отпустил его? Или я отпущу мирного философа, говорившего о любви и мире! Слушайте меня, иудеи! Кого я должен отпустить?
Понтий Пилат стоял на беме, как олицетворение власти и силы, и все же он был бессилен.
- Варавву! Иисуса Варавву! Отпусти нам Варавву!
Горько усмехнувшись, встретившись с торжествующим взглядом Каиафы, прокуратор произнес:
- Запомните, иудеи! Не я утвердил этот приговор! А вы сами! Кровь этого невинного человека на вас, на ваших детях и на детях ваших детей! А ты, первосвященник, не уважаешь и не признаешь римскую власть, если не признаешь моего решения! И я доложу об этом Тиберию! Слышишь меня, Каиафа?
- Это прокуратор не уважает римскую власть, - зарычал Каиафа, сверля Пилата глазами. - Это ты хотел отпустить человека, говорившего, что он царь! А нам не надобно никакого другого царя, кроме кесаря!
- И с каких же это пор ты, Каиафа, стал так уважать кесаря? Не вчера ли еще ты говорил, что римская оккупация - это насилие над вашим Законом?
И не дав Каиафе ничего себе возразить, прокуратор покинул бему, широко чеканя шаг, удалился в преторию.
Неффалим смотрел.
Он стоял слишком близко, и потому мог видеть все происходившее в мельчайших деталях, впитывал их в себя, как губка впитывает в себя воду.
На обвиняемого водрузили Т-образный крест и, погоняя его ударами хлыстов, погнали вон с Гаввафы. Он падал под тяжестью креста, и его снова били.
Неффалиму, наконец, удалось освободиться из тисков толпы, и он смог вздохнуть полной грудью. Толпа поредела. Многие устремились за осужденным за город, к Голгофе. Неффалим тоже пошел вон из города, но не за обвиняемым, а к месту стоянки своего каравана. Находясь в подавленном расположении духа, он, прячась, как вор, добрался до своей повозки. Он отчего-то боялся встречи со стариком Иисусом, испытывая непонятную неловкость. Скорее бы домой! Увиденное сегодня оставило глубокий след в его душе. Он, как человек ранее никогда не сталкивавшийся с подобной жестокостью, никогда прежде не видевший, как пытают людей, испытывал сейчас целую лавину чувств, которых прежде в себе и не подозревал.
Он улегся в своей повозке, укрывшись овечьей шкурой, и закрыл глаза, надеясь уснуть. Но перед глазами вновь и вновь со всеми деталями возникала картина казни несчастного лекаря. И ему приходилось смотреть на бичевание снова и снова.
Неффалим смотрел...
Он глазел...
Глава вторая. Вторая жизнь
Было больно. Болело в груди, давило тяжелым грузом так, что при каждом вздохе чувствовались ребра. Болело все тело. Ноги и руки уже давно перестали слушаться Неффалима. Он знал, что умирает, но не жалел об этом. Наоборот. Он скорее ждал смерти. Старый гончар прожил свою жизнь достойно. Он вырастил четырех сыновей: Симона, Иуду, Иакова и Фому. Он вырастил двух дочерей: Марию и Сарру. Ему было чем гордиться. Все его дети были хорошими, честными людьми. Трое сыновей жили здесь же, в Назарете, и были гончарами, как и он сам. Третий же сын, Иаков, стал книжником и теперь жил в Иерусалиме. Два старших сына и обе дочери уже успели обзавестись собственными семьями и порадовать старого Неффалима внуками. Его любимая жена Сарра скончалась три года назад. Умерла она внезапно. С утра заболело сердце. Она прилегла, чтобы вздремнуть, да так и не встала. С тех самых пор Неффалим и сам сильно захворал. Без жены пусто было, темно. Он лежал, не вставая, уже неполных три года. Плакал от немощи, звал смерть, даже сетовал в душе на Бога за то, что жизнь такую длинную ему подарил, но упорно, словно по какому-то недоразумению, жил. Всю свою жизнь Неффалим считал себя глубоко верующим человеком и никому никогда не делал никакого зла, истово соблюдая Закон Моисея. Он никогда не верил ни в каких других богов, кроме единого Бога. Он никогда не молился идолам и почитал Божье имя. Он никогда не работал в субботу, посвящая этот день молитвам. Он почитал своих родителей и прародителей. Не убивал. Он даже в мыслях никогда не изменял своей Сарре, любил ее. В жизни в руки чужого добра не брал. Не лгал, всегда говорил лишь правду, какой бы горькой она ни была. И никогда никому не завидовал. Неффалим не боялся смерти и встречи с Богом, потому что знал, что сможет достойно держать ответ перед Ним за прожитую жизнь свою.