На улице стояла по-весеннему теплая погода, и Неффалиму сделалось немного жарко под шкурами. Такая погода свойственна поздней весне, когда солнце уже припекает почти как летом, но ветер остается холодным, прогреваясь медленно и неохотно, словно не желая сдавать свои зимние позиции. Неффалим, вдохнув свежего воздуха, подумал, что такая погода свойственна ийару, для сивана все же было прохладно. Таким образом, если предположить, что сейчас все же месяц ийар, нетрудно отсчитать от него три месяца назад, чтобы понять, какое время года было в потустороннем мире, когда он умер. Итак: нисан, адар, шабат... Значит, если подсчеты Неффалима верны, и он здесь больше, чем три месяца, значит попал он сюда в месяц шабат. И это было понятно. То есть, это время совпадало с его временем смерти. Старик Неффалим, хоть и не выходил из дому последние годы, но месяца и дни недели не забывал. Он умер точно в месяц шабат. Или он неправ, и времени на том, то есть для него теперь на этом свете, вообще нет и быть не может? Разве может быть в вечности время? Ему же теперь не стареть и не умирать. Двух-то смертей точно не бывает... А как же тогда он смог снова увидеть воронку, когда решил захлебнуться и утонуть? Как же он снова почувствовал невесомость? Наверное, бывает и в этом бессмертном мире своя смерть. Быть может, она немного не такая, как на земле, и все же она есть. Он ее видел, он ее чувствовал. Он знал. Это просто смерть в смерти.
Великанша несла и несла его куда-то. То и дело им навстречу попадались другие великаны, которые приветливо здоровались, как правило, издалека, чтобы не отвлекаться от своих домашних дел. Правда, некоторые все же подходили к ним, заговаривали. Неффалим понимал, что говорят в основном о работе, а еще интересуются им. Как Мадий ест, как себя чувствует, как спит - это были основные вопросы, которые задавались великанше о нем. Неффалим хмыкнул. Почти как люди. Когда Сарра родила первенца и впервые вынесла его на прогулку, все встречные в Назарете люди, даже малознакомые, подходили к ней, и задавали такие же вопросы. Да и он сам всегда с гордостью рассказывал о своем сыне каждому, кто проявлял хоть малейший интерес к нему. Великанша вела себя так, словно была его матерью, относилась к нему, как к сыну. И это раздражало. Неффалима раздражало, что к нему относятся, как к неразумному, не способному к самостоятельности ребенку, в то время, как он сам, прожив на свете почти полных 76 лет, вырастил и воспитал шестерых детей. Он знал грамоту, он имел профессию, он был человеком, быть может, заурядным, но никак не слабоумным и вполне самостоятельным.
Однако, глядя на встречных великанов, Неффалим не мог не признать, что их лица обладают необычной для его взгляда, какой-то гордой красотой. Женщины в основном были стройными, но не хрупкими. Их натренированные, сильные тела легко угадывались под одеждой, которая несколько отличалась от той, что привыкли носить иудеи. Поражало обилие украшений. Это и длинные, массивные медные серьги, серебряные браслеты и кольца, гребни в непокрытых волосах, как у блудниц, широкие пекторали на шеях. И все эти украшения носились напоказ, хотя эти женщины и выполняли домашнюю работу, а, следовательно, сегодня не было никакого праздника. Если здесь вообще существуют праздники. Боже, как же жалел сейчас Неффалим о том, что в нисан на Пасху не попробовал ягненка! У него совсем не было аппетита, а потом он умер, не дождавшись новой Пасхи. Что бы сейчас Неффалим не отдал за один кусочек сочного мяса! Его просто мутило от молока великанши. Да еще это чувство непомерного стыда! Он никогда не думал, что процесс поедания пищи может быть настолько мучительным. Неффалим слегка поводил языком по челюстям, и вздохнул. Что было известно наверняка и не требовало никаких доказательств, так это то, что в новом мире новые зубы у него так и не выросли. Еще с телом творилось что-то необычное. Однажды великанша буквально на секунду оставила его, меняя холщовые одеяла, в которые крепко пеленала его, и Неффалиму удалось рассмотреть себя. Он поднял руки перед собой и не поверил тому, что увидел. Его руки, некогда узловатые и сморщенные от старости, поросшие седыми волосами, и коричневые от солнца и въевшейся за всю жизнь глины, были белоснежны. Они были белые и припухлые, как у младенца. И кожа на них была нежной и лишенной любых волос. Отсутствие волос отчего-то больше всего расстроило Неффалима. Для него эти волосы были своеобразным показателем жизни. Он был беззаботен, когда их не было на его теле, как сейчас, он был счастлив, когда они были смоляными, он стал спокоен и мудр, когда они поседели. А сейчас волос не было, словно вся его жизнь, все его счастье, весь его накопленный опыт и мудрость прожитых лет просто исчезли. А еще он понял тогда, что не может самостоятельно перевернуться ни на бок, ни на живот. Получалось, что смерть хоть и забрала боль, но никак не вернула силы его немощному телу. Странно все! Странно! И спросить не у кого. И что делать дальше, Неффалим не знал. Ему оставалось только одно. Молчать и смотреть. Молчать и смотреть. Хоть роль немого наблюдателя ему уже порядком надоела, альтернативы, тем не менее, не оставалось.