На долгое пребывание в милиции я не рассчитывал — всё-таки даже со всеми ранами Родиона дело не тянуло на что-то серьезное, — но на всякий случай попросил Аллу позвонить Михаилу Сергеевичу и предупредить, что мы можем сегодня опоздать или вовсе не приехать. Со стариком лучше вести себя правильно.
Но в участке разбирать моё дело никто не торопился. Меня продержали пару часов в коридоре под приглядом малоразговорчивого дежурного сержанта, который даже покурить меня не отпускал. Почему при этом меня не определили в зарешеченную кутузку, я не знал — и выяснять не собирался. Ментам могла понравиться эта идея, а там на обоих нарах дрыхли какие-то невменяемые и грязные субъекты. Становиться их соседом мне не хотелось.
Ну а потом меня относительно вежливо пригласили в кабинет с четырьмя древними столами, из которых занят был только один. И оперативник лет двадцати пяти в чине старшего лейтенанта начал меня опрашивать — но сначала ему пришлось заполнять обязательные поля с моими анкетными данными.
— То есть ты настаиваешь, что это была обычная драка? — в голосе старлея сквозило недоверие к моим словам.
— Ну да, а что такого? Эти трое завалились в гараж, в котором я чинил мопед, начали наезжать…
Мопед там появился чуть позже описываемых событий, но и фиг бы с ним.
— Что делать?
— Угрожать.
— Угрожать? Чем именно?
— Нанесением побоев, офицер. И переломами ног.
— Вот так, ни с того ни с сего?
— Ну почему же, у этой драки была и предыстория. А заявители не поделились ею в своем заявлении? — поинтересовался я.
— Это не имеет отношения к теме нашей беседы, — отрезал старлей. — И какая же предыстория была у этой, как ты говоришь, драки?
Он почему-то считал, что имело место агрессия с моей стороны, но при этом активно не хотел показывать мне заявления, которые на меня накатали приятели Боба. Я подозревал, что старлей нарушает сразу несколько статей процессуального кодекса, но поскольку я не был знаком с его содержанием, то и уличить опера в чем-то противозаконном не мог. Мне мог помочь адвокат, но я пока пребывал в неопределенном юридическом статусе — меня просто вызвали для беседы, и бесплатный защитник мне не полагался. Можно было вызвать платного, но об этом стоило позаботиться заранее — сейчас никто не даст мне обзванивать адвокатские конторы и искать, кто готов за меня вписаться… Вот когда я перейду в разряд подозреваемых или обвиняемых… но я надеялся, что этого удастся избежать.
Пришлось рассказывать всю историю любви Аллы и Боба и нездорового интереса Боба к Алле.
— Так, — голос старлея показывал, что ему совсем не нравится это дело, но, видимо, какие-то высшие силы заставляли его им заниматься. — Ты готов повторить эти показания для протокола допроса?
— Меня в чем-то обвиняют? — уточнил я.
— На тебя подали жалобу о нанесении побоев гражданам… — повторил он то, что я и так уже знал. — Побои зафиксированы в медицинском учреждении, и по факту жалоб вас можно обвинить в умышленном тяжком телесном повреждении.
Эту часть он отбарабанил как по писанному, а мне стало немного нехорошо.
В местном уголовном кодексе побоям и всяким телесным повреждениям было отведено сразу несколько статей. Они различались очень неясными нюансами, которые следователи и прокуроры могли трактовать по собственному усмотрению — я подозревал, что в зависимости от симпатий конкретного следователя к конкретному обвиняемому. У меня же пока никакого контакта с этим старлеем не намечалось.
В гараже я упоминал про статью сто двенадцать; втайне я рассчитывал, что если дело дойдет до милиции, мне удастся соскочить на сто одиннадцатую, где речь шла о превышении пределов необходимой обороны. В этом случае всё могло закончиться до суда, особенно если мне удастся убедить милиционеров, что я хороший, а мои оппоненты — плохие. Ну а поскольку я не пострадал и не мог быть потерпевшим, всё должно было завершиться каким-нибудь примирением сторон. Но ставки вдруг повысились весьма сурово.
Умышленное тяжкое телесное повреждение — это статья сто восьмая, самая тяжелая из «побойных» по наказанию. Правда, чтобы попасть под неё, я должен был переломать моим противникам все кости и отбить все внутренние органы. Вот тогда-то меня и могли привлечь за то, что я превратил здоровых советских граждан в калек, которые будут всю оставшуюся жизнь находиться на иждивении государства. Дословно я текст не помнил; кажется, там было ещё что-то, связанное с беременностью, но за этот пункт я был спокоен.