И стремительно вышел.
В своей приемной, замедлив шаг, чмокнул в висок разговаривавшую с кем-то по ВТ Тамару.
— Будут спрашивать — я на операции. Освобожусь часов через пять.
…Телевизионная башня за окном казалась вычерченной черной тушью на голубой бумаге неба. Утреннее солнце и ни облачка.
Конечно, случиться может всякое… Конечно, не исключено, что Роман однажды доберется все же до истины, разберется, что к чему. Не исключено. Только бы это случилось — как можно позже! Время! Лишь ему дано сделать начатое сегодня… нет, не сегодня, а в тот вечер, когда ты предложил Роману вернуть его сердце… сделать необратимым. Чтобы открывшаяся правда ничего уже не могла изменить…
Письма бывают разные — по содержанию, по настроению, по картинке на конверте, наклеенной марке, толщине содержимого… Поздним сентябрьским потоком принесло на Главпочтамт ничем особо не выделяющийся конверт, слегка помятый и выцветший. С Главпочтамта письмо перекочевало в районное отделение связи, оттуда — в почтовый ящик Тарасова. За вечерним чаем Виктор Александрович извлек из конверта один-единственный листок блокнотной бумаги.
«Здравствуй, милый Витя!
Пишу прямо на пляже. Мы уже третий месяц в Алуште и, думаю, до зимы тут просидим. Черные, как черти. Роман начал толстеть, хоть и много плавает. Аппетит у него опережает расход калорий. Вовсю сочиняет свои опусы и, подозреваю, весьма преуспевает, отчего выглядит иногда ужасно самодовольным. Преуспел он и кое в чем ином… При встрече ты, конечно, все поймешь. Будь уверен: и я — придет время — не подкачаю. Ты меня, Витя, знаешь — мы ведь с тобой с одного двора!
Привет Тамаре!
В КОМАНДИРОВКУ
Самолет отлетал в девять вечера, но уже с момента пробуждения ощущение предстоящих перемен вносило в отлаженный годами распорядок субботнего выходного беспокойство, невольную торопливость, неуют.
— Жена! Дай мне спокойно добриться! Посмотри, ради бога, что там Димка вытворяет с моим чемоданом. Опять потом чего-нибудь не окажется… нужного!
— Я твои носовые платки доглаживаю… Дима, иди сюда!
Стоя в ванной перед зеркалом, Сергей соскабливал с лица намыленную щетину, и, когда в комнате грохнулся на пол стянутый сыном с дивана чемодан, под торчащим из пены поплавком носа заалело.
— Димка! Я тебе уши оторву! — На белой маске в зеркале разверзлась изломанная щель рта.
«Ну и физиономия у тебя сейчас! Закостенелый злодей в личине клоуна!»
Жена поспела к месту преступления минутой раньше, чему неторопившийся и понимавший, что специально не торопится, Сергей был, как всегда, рад, поскольку не мог себе представить, каким же образом станет однажды отрывать эти большие красивые уши от большой и такой родной головы.
Чемодан был уже на прежнем месте и в полном порядке, жена причесывала у окна сына.
«Затишье на шахматной доске! Ферзь прикрыл единственную пешку… Ничейное окончание…»
До отлета необходимо было сходить на почту. После обеда тянуло вздремнуть, но Сергей переборол себя, начал собираться и тут обнаружил, что приготовленная им к отправке бандероль сплошь исчеркана цветными карандашами.
— Дима! Ну-ка — живо ко мне!
Видимо, что-то в его голосе побудило жену появиться вслед за сыном, бросив кухонные дела.
— Дмитрий! Сколько раз я тебе говорил: не смей совать нос в мой письменный стол! Сколько раз?! Чья это работа? — Он потряс перед лицом сына размалеванным пакетом. — Я вижу, слова на тебя не действуют. Тебе скоро исполнится четыре года, ты уже взрослый парень, и мое упущение, что до сих пор я не познакомил тебя с ремнем. Сегодня свое упущение я хочу исправить… Чему ты улыбаешься?! Прекрати улыбаться!.. И хныкать не смей! Хныкать будешь потом, когда я вернусь с почты!