Парышев, воодушевившись, стал приводить примеры, подкрепленные расчетами.
— Неужели надо три месяца, чтобы перевезти завод? — переспросил Молотов.
— Чтобы перевезти, смонтировать и пустить! Мы подсчитали, Вячеслав Михайлович.
— Много. Очень много… Это невозможно… Я согласен, что надо отложить эвакуацию. Однако этот вопрос мы не можем решить без товарища Сталина… Он почти не спал нынче… Но я сейчас позвоню.
Молотов снял трубку и, услышав голос Сталина, спросил, можно ли зайти с танкостроителями. Ответ был утвердительный. Молотов поднялся, опять протер пенсне и сказал:
— Пойдемте, товарищи.
В большом кабинете, с высокой ореховой панелью, за широким столом сидел человек в белом кителе, с жесткими, зачесанными назад волосами и держал в руках трубку. Его рябоватое лицо с густыми усами казалось бледным. Глаза с покрасневшими веками словно округлились. Волосы, тронутые сединой, были зачесаны небрежно и кое-где свисали на невысокий лоб. Кивком ответив на приветствие, он жестом указал на длинный стол, глухо сказал:
— Садитесь, товарищи. Сейчас придут военные.
И почти в ту же минуту вошли Ворошилов, Тимошенко, Жуков и еще несколько генералов. Сталин кивнул им, жестом пригласил садиться. Все быстро расселись.
— Докладывайте, товарищ Парышев! — сказал Сталин и, взяв из коробки несколько папирос, размял головки, стал этим табаком набивать трубку.
Парышев, поднявшись, начал четко рассказывать о Зеленогорском заводе.
Сталин, слушая, продолжал набивать трубку, пальцы его слегка дрожали.
Люди, видевшие Сталина каждый день, знали, что он не мог обрести равновесия с той зловещей ночи, когда его разбудила война.
А сегодня ночью, узнав о падении Минска и об окружении двух наших армий, он снова разволновался и пока еще не мог прийти в себя.
Набив и закурив трубку, он поднялся и стал ходить по ковру между окнами и столом, слушая Парышева, но мысли его то сосредоточивались на падении Минска и окружении наших армий, то опять переносились к той роковой ночи и ко времени, предшествовавшему ей…
Он встряхнулся, сунул в карман потухшую трубку и стал слушать окончание доклада Парышева.
Тот еще раз повторил выводы комиссии и сел довольный, видя по лицам собравшихся, что выводы комиссии ни у кого не вызывают сомнений.
— Скажите, товарищ Васин, — остановился Сталин против директора. — Сколько вы делаете танков ежесуточно?
— Пока у нас еще нет потока, товарищ Сталин. Собираем по два-три танка. Но мы костьми ляжем, а будем выпускать по десять.
Парышев кашлянул в кулак и даже привстал, чтобы возразить, но Сталин, уже сосредоточившись, поднял палец.
— Значит, за три месяца вы дадите около тысячи танков?
— Да, около тысячи, товарищ Сталин! — выпалил Васин.
— Это довод! Танки сейчас определяют исход сражений. И если фашисты не помешают, мы многое выиграем… Эвакуировать надо лишь самое важное из оборудования, а людей не трогать. Ленинский завод должен работать!
На этом заседание закончилось.
Никто не мог подумать, что немцы будут продвигаться так стремительно. Ведь прошла всего лишь неделя войны, а немцы заняли Минск… В тот день, когда об этом стало известно, Гаврила Никонович вернулся с работы поздно, угрюмый и злой.
Ни с кем не разговаривая, он один поел на террасе и, выйдя за калитку, сел на скамейку, где, покуривая трубочку, дожидался его дед Никон.
— Чего-то припозднился ты, Гаврила, сегодня?
— С сегодняшней смены стали работать по двенадцать часов. С трех смен перешли на две.
— Это зачем?
— Много рабочих в армию призвали… и добровольцами порядочно ушло.
— Стало быть, нашли выход? — спросил дед, высоко пуская дым.
— Это не только у нас. Это по всем заводам…
— Так, так. Понятно… А мы и не знаем ничего. Верно ли бают, что немцы Минск захватили?
— Верно, отец, — с глубоким вздохом подтвердил Гаврила Никонович. — У нас теперь сводки в цеху читают.
— Да, дела… Как же дальше-то будет?
— Наши сражаются упорно. Дают Гитлеру сдачи. Но, видать, главные силы ишо не подошли… Да и техники у нас маловато…
— Вона что. Выходит, дали себя обскакать?
— На немца вся Европа работает. Чуть не десятки стран.
— Да эти страны в кулаке можно зажать. Разе сравнятся они с Расеей! Что простору у нас, что народу — оком не окинешь. Двунадесять языков шло на Расею, в двенадцатом году, и то одолели. Ежели наш народ поднять, он не то что германца, он кого хочешь сокрушит.