"Урод это Сиглер конченый", — я вспомнил и представил себе мою мать, которая тоже растила меня одна, без отца, — "мать за него переживает, а он, козёл, из части бегает. Чего же такого он ей понаписал, что она к самому замполиту полка обратилась? Только бы моя не додумалась Плехову писать! Позора не оберешься, если такое письмо от моей матери перед полком зачитают. Я ей ничего такого про дедовщину, про то, что летал целыми днями и хронически не высыпаюсь не писал. Я всегда — бодренько… "Все в порядке, мама, твой сын в полку — один из лучших!". Надо сегодня же вечером ей еще одно письмо написать, чтоб не волновалась".
Закончив чтение, Плехов повернулся к Сиглеру:
— Ну, что скажешь, воин?
Сиглер сопел и глядел себе под ноги.
— Твоя мать вон какие письма душевные пишет. Переживает за тебя. Ждет тебя домой. А ты из части бегаешь.
Сиглер засопел громче и стал краснеть.
— Будешь еще бегать? — Плехов подошел к нему вплотную и положил руку ему на плечо, — Будешь еще бегать, тебя спрашиваю?
— Не бу-у-уду, — прогундосил Сиглер.
— Громче, глядя своим товарищам в глаза скажи, — замполит указал рукой в зал.
— Я больше не буду бегать, — чуть громче повторил Сиглер.
— Ну, то-то, — одобрил его Плехов, — конвой свободен, — кивнул он выводным.
— Если кто-то из вас хоть разок пальцем тронет этого… — Плехов обращался теперь к нам, — …этого младшего сержанта, то даю слово офицера — сам лично за руку в трибунал отведу. Вольно, разойдись. Все действуют по распорядку.
На сегодня политико-воспитательные мероприятия были окончены и полк вышел из клуба, жарко обсуждая эти два таких непохожих письма. Все были единодушны — старшего лейтенанта было очень жалко. Мужик в Афгане честно два года оттарабанил, а его уже из Подмосковья выдернули и под "вышак" подвели. А Сиглер — просто урод и ушлепок. Такого "воспитывать" — только руки марать. Никто больше не собирался бить Сиглера. Не из-за снисхождения к нему, а из-за жалости к его матери, наверняка — очень хорошей женщине. Почти такой же хорошей, как мать каждого из нас.
Сиглера в тот же день перевели на скважину. На водокачку, которая питала полк водой. Водокачка располагалась за полком, примерно в километре и бегая ежевоскресные кроссы мы пробегали мимо нее. Если и было в полку место, которое можно было бы назвать санаторием, то это была не столовая, не полковой медпункт и даже не продсклад. Это была водокачка. Во-первых, у них была вода. Это же — и во-вторых, и в-третьих. Во-вторых, вода в отличие от полковой, была не жутко хлорированная, а пресная и когда готовились печатать фотографии за водой ходили именно туда, хоть это и было далеко. В-третьих, раз вода была в неограниченных количествах, то вокруг палатки бурно росла трава и даже тянулись к небу два тонких деревца. В самом же полку не было ничего зеленого — ни травинки, ни кустика — кроме палаток и наших хэбэшек, да и те зелеными были только зимой: летом выгорали добела. В-четвертых, на водокачке не было дедовщины. По своей кротости личный состав скважины опережал даже писарей и за полноценных солдат они не считались. Бить их было не принято. Как женщин и детей. А в-пятых, на водокачке был свой приемник, на котором можно было поймать музыку, чаще всего чурбанскую, или послушать свежие новости… на персидском и китайском языке. Но, сколько волка не корми…
Через две недели Сиглер сбежал и с водокачки.
Навсегда.
3. На Балх
О том, что в январе полк идет на операцию в Балх все узнали дня за два до самой операции.
— Разъелись тут за зиму, — прищурился на нас комбат, когда объявил нам, чтобы мы готовились к выезду, — вон какие загривки нагрызли, пока в полку сидели. Ну, ничего: на Балхе пару килограмчиков скинете.
За других не скажу, а в отношении меня комбат был прав: рожу я себе за три месяца пребывания в полку накусал не детскую. На заготовки-то я чаще других ходил! А чтобы господа черпаки и дорогие дедушки не гневались на наш призыв, что остались голодными, то мы частенько ставили на стол по второй тарелке мяса и сахара, воруя их у пехоты или из прапорской столовой. А со старослужащими и смех и грех: на них не угодишь. Могут и две тарелки мяса умять, а могут лениво ложкой в тарелке ковырнуть или вообще на обед не придти. На ужин, например, они ходили крайне редко, опасаясь за собственное здоровье: чай с бромом, вероятно, был очень вреден солдатам второго года службы. Ну, не ходили — и хрен бы с ними. Они в каптерке сами для себя готовили, голодными не оставались, зато все рыбные консервы с двух наших столов полностью доставались нам четверым. Жаль только, что редко выдавали в масле: в основном "толстолобик в томатном соусе". Неплохие консервы, но не каждый же день месяцами подряд ими давиться? Мы этим толстолобиком в столовой в хоккей играли когда расшалимся. А то еще стали горбушу выдавать. В Союзе красную рыбу было не достать из-под полы, а тут вот она — большими кусками нарезана и по столам разложена. Три недели — горбуша на ужин. Причем, офицерам выдавали селедку-иваси, а солдатам дефицитную красную рыбу. У меня ее было полно, и я менялся со взводниками полгорбуши за одну селедку: и им хорошо, и нам разнообразие.