«Да, у нас не соскучишься», — подумал Росанов.
Техники молчали и хмурились, словно было им непонятно, чего это инженер вдруг взъелся на Букина.
К вечеру двигатель был опробован, и Росанов обнародовал «сюрприз» — копию телеграммы от пятнадцатого, что самолет к облету готов.
— Ура! — первым закричал Букин, потирая руки. — Оказывается, ты, инженер, хороший человек, грамотный.
— Радоваться будете в Москве, месье Букин, — обрезал его Росанов.
Он пошел в свой номер и лег спать, заранее пугаясь безделья, но пришли техники и пригласили его играть в «храп» — аэрофлотовскую карточную игру, не требующую умственного напряжения. И Росанов пошел.
— Где Букин? — спросил он, медленно выдавливая одну карту из-под другой.
— У местных ребят гудит.
— Не совестно ему гудеть за их счет уж и не знаю какой месяц?
— Прости его, инженер, — загалдели техники, — не пиши рапорта.
— Может, меня и в «храп» пригласили играть для дипломатических переговоров? — засмеялся Росанов.
В это время в дверях и возник Букин собственной персоной, в шапке, надетой задом наперед.
— Хорош! — сказал Росанов. — Пошел самолеты обслуживать? Товарищи сопли морозят, а он гуляет за чужой счет. Прихлебатель. Глаза б мои тебя не видели!
Букин, наклонившись, уставился в карты Росанова. Он с трудом удерживал равновесие.
— Пас! — крикнул он.
— Не мешай, — отмахнулся Росанов.
— Храп! — заорал Букин. — Храп!
— Вист. Как ты можешь теперь глядеть в глаза своим товарищам? — Росанов понимал, что берет тон учительницы младших классов, и чувствовал свое полное бессилие. Букин был неуязвим. — Не мешай. Сейчас я не на работе и не начальник — я лицо частное. Учти это.
Пошел следующий кон.
— Пас! — крикнул Букин, хотя Росанову пришла игра на «Аэрофлот» — туз и шестерка.
«Его даже бить как-то неловко», — подумал он и объявил «Аэрофлот».
Букин постоял, покачался, «подумал» и запел, показывая на Росанова и подмигивая: «Зачем вы, девушки, красивых любите? Непостоянная у них любовь».
Потом выхватил из внутреннего кармана бутылку «Портвейн-777» и графским жестом выставил на стол.
— Инженер, прости его, — снова загалдели техники.
Росанов невесело улыбнулся:
— Ладно. В России всегда хорошо жилось придуркам. А получишь премию за трудовые подвиги, веди на нее всю бригаду в ресторан.
— Спасибо, инженер, — сказал Букин, — ты хороший человек. И тебя приглашаю!
Он хлопнул Росанова по плечу.
— Ты мне и здесь осточертел.
«Хорош я был, читая ему мораль о товариществе, — ухмыльнулся Росанов, — на него и злиться невозможно. Вот у кого надо учиться жить. Ну прямо даос!»
Каждый день он бегал на почту, писем не было. Женщина на почте уже запомнила его и, не спрашивая документа и не глядя в ящик, говорила:
— Пишут.
Как-то он встретился с Максимом:
— Что-то из дому не пишут.
— Это ничего, — успокоил тот, — там просто ждут тебя со дня на день.
«Наверное, Люция Львовна написала очередное письмо, а Нина вскрыла его. Тут и ей не сразу сообразить, что делать. Потому и молчит», — думал Росанов.
— Иван Ильич здесь?
— Да, живет в седьмом номере. Заходи ко мне — без церемоний. Дверь всегда открыта.
Росанов подошел к зеркалу и только тут; вспомнил, что не брился несколько дней.
«Его некрасивое лицо украшали мерзкие усики», — правел он цитату. Потом оделся и пошел в магазин. Он, собственно, не знал, зачем ему в магазин.
Не раздеваясь, прямо в меховой куртке, не снимая шапки и сапог, с папиросой в зубах, он повалился на койку и, с отвращением затягиваясь дымом, бормотал вслух:
— Тошно! Как тошно! Где же шанс? Куда прыгать? И дышится трудно, наверное, из-за неудобной позы.
За окном завыла собака.
По форточке что-то застучало, как настенные часы, но это были явно не часы. Уже несколько дней он собирался поглядеть, что там, да всякий раз забывал. И лень было. Не до того. Тик-так, тик-так!
Наступила ночь. Он так и продолжал валяться. Потом слетка приподнял голову, и ему показалось, что кто-то заглядывает в окно, приставив ладони к лицу. И вдруг это лицо озорно улыбнулось и как будто подмигнуло — Росанов, вздрогнул.
«Чепуха — второй этаж, — подумал он и хотел было погасить свет и убедиться, что нет никакого лица, но ему почему-то сделалось страшно при одной только мысли остаться в темноте. Темноту теперь — так он представил — должна заполнять черная, скрипящая на зубах пыль и еще что-то крутящееся с бешеной скоростью, как шпиндели станков.