Росанов вошел. Иван Ильич сидел на кровати и читал газету.
— Садись. Чего стоишь? — сказал он.
Росанов сел на табуретку.
Он чувствовал, что следовало бы объяснить причину столь позднего визита, но с него не требовали отчета, и потому сидел, уставившись в темное окно, где между занавесок видел собственное сдвоенное отражение в неровном стекле.
— Не спится? — спросил Иван Ильич.
— Не спится. Совесть загрызла. Схожу с ума. — Росанов опустил голову. — Не знаю, что делать, — заговорил он. — Больше не могу! Когда-то отпускали грехи… Искупление… Отпустите мне грехи!
Иван Ильич нахмурился. Его молчание показалось Росанову бесконечным.
— Как же я… это… ну, могу? — спросил он. — Сам во всяк час… э-э… ну, одним словом, не огребался от дурного…
— Нет, нет! — возразил Росанов. — Вы можете. Я это чувствую. Праведник ведь не тот, кто ходит в рясе, или как там оно называется, а чья жизнь светла и поучительна… Вы три дня тому или сколько — не помню, мальчишку вылечили. Это вы. И снег пошел, как вы сказали… Вы и Юру воскресили. Вы сказали: «А вдруг он жив». И он жив. Сейчас работает в ПДО. Вы своей жизнью достигли… этой… ясности. Если не вы, то кто ж другой?
Иван Ильич покрутил головой и невесело улыбнулся.
— Сам не знаешь, что речешь… Мальчишке… э-э… от укола, а снег — к перемене погоды осколок… короче… болит… Ну, когда нас сбили… в Витебской…
— Я вам не верю. Вы просто маскируетесь.
— Э-э, паря, ты совсем… того… Я неверующий… И водку пью… и партийный к тому же… Вообще-то верующий…
— Вот, вот, — обрадовался Росанов, — но при чем здесь вера? Вера — это не религиозность, а ощущение единства со… всем…
— Верующий в наш народ… Что он… не того… и пребудет вовеки… Есть в народе нравственное начало… Он — начало жизни и… и отец всех богов, бывших и будущих… Всё — люди. Всё — от людей. И бога придумал человек… Выходит, что и человек… ну… чего-то стоит… Выдумать такое. А-а?
— Снимите с меня камень, — почти потребовал Росанов.
— С тобой, паря, и в самом деле… это… А-а? Нехорошо с тобой… Давай говори… Только по порядку… Я так-то плохо… Тугодум… Медленно говори…
Росанов задумался. Он никак не мог выбрать начало для своего рассказа. Где начало? Как его голубоглазый предок выполз из теплого ила и прошлепал по берегу, оставляя бороздку хвостом и пятипалые следы по сторонам ее?
— Я своей матери не помню, — начал он, — так… что-то такое… Одно помню, как она после умывания не вытирала мне лицо полотенцем, а выводила на солнце… Ну чтоб я был «обветренный». Это помню… Мне было тогда года полтора. Не знаю точно… Я не знал женщины в ее высшем проявлении — в материнстве. Что такое женщины? Что они такое? О них думаешь, они всегда оказываются рядом, их всегда видишь, а они как кошки: даже видят что-то другое. Я совсем недавно с одной старой, страшной… Я ее не любил: бес попутал… Теперь я понял, что если «это» без любви, то наступает расплата. Такая расплата! Я знаю, какая расплата — врагу не пожелаешь. Я оставил первую любовь свою…
— А мать где?
— В войну погибла. Она была партизанка.
— Ну, тогда ты чего-то заврался, — Иван Ильич покрутил головой и вздохнул. — Э-э, паря! А ты говоришь… Вот она и есть святая… Раньше таких к лику святых причисляли… Как же так? Она за народ… Э-э! А ты говоришь… Не надо. Нехорошо… Увидь в каждой ее… Ну не в каждой, а в одной, не суетись… И женись на ней… И детей научи, чтоб… помнили, одним словом… И сам поступай, как она поступила бы теперь… Совсем у тебя какая-то каша в голове… Заумничался ты совсем. Чего ко мне пришел? С матерью говори… С ней…
— Так я не знал ее! Я ее не помню!
— Как не знал! — возмутился Иван Ильич. — Знал… Вот… И знаешь, — успокаиваясь, он покрутил головой. — Не надо… женись.
— Так я женат!
«А ведь я в Маше увидел ее, но как-то странно — через Димитрия Донского и радость. Опущенные уголки глаз…»
— Ну вот и живи… Хорошо живи… А где это… с твоей… матерью?
— Там же, где и вас сбили, — в Витебской области. Я там бывал несколько раз. И все путаница какая-то. Никто не знает толком ничего. Точнее, все знают, божатся, а говорят самое разное… Один бывший командир партизанского отряда сказал: «Мост подрывали, а не подорвали — сами все покалечились — не профессионалы. Ну а она ходила в лес, будто бы по грибы, и делала перевязки. Она была фельдшером. Кто-то ее предал. Места, где были партизаны, она не сказала… За это. Другой, бывший прокурор, сказал мне: «Она окруженцам помогала. За это». Ну а связной, старик лет девяноста, как увидел меня, и спросил: «А ты не отец ли той девочке будешь?» Я-то с бородой был тогда… У старика все как-то сместилось во времени… Ну а матери тогда было девятнадцать лет…