— Черт знает что! — завопил он вслух. — Это свинство! И зачем только женился! Дурак я дурак!
Оставив чемодан, он поехал к отцу.
Он вошел в комнату и первым делом увидел Настьку и голубоглазую старуху о добрым в очень глупым лицом.
— Папка приехал! — отнеслась старуха к Настьке, которая заулыбалась и замахала сразу обеими ручонками. — У нас зубочки белы, скулочки румяны!
Старуха говорила за Настьку, полагая, что бессловесный ребенок именно это и желает сообщить.
Настька, держа в руке горелую корку, озаряла все вокруг радостной улыбкой. И в самом деле, зубочки ее были белы, а скулочки румяны. Ее улыбка была как вспышка, протянутая во времени, когда все окружающее исчезает в свете и остается только радость в чистом виде. Но вот Настька сунула в рот горелую корку и обмусолила. Ее мордашка сделалась серьезной.
Бабка была из тех знакомых нам бабок, ссохшихся, маленьких, долголетних, которые поступают уже как дети и которых дети принимают за ровню себе.
Росанов сел на диван и забыл обо всех своих бедах.
Бабка взяла целлулоидного попугая и, размахивая им перед Настькой, запела:
— Сова летить, лунь плыветь, сова летить, лунь плыветь!
Настька, улыбаясь, ловила «сову» одной рукой, в другой была зажата корка.
— Чего это она корку ест? — спросил Росанов.
— Как чего? — удивилась старуха. — А чтоб не утонуть. Если горелы корки кушать, то потом не утонешь. «Не утонем! — скажи папке. — Ежели будем кушать горелы корки».
— Понятно, — ухмыльнулся Росанов.
— То-то, — сказала старуха, поражаясь его неосведомленности.
— А отчего рука у нее перевязана суровой ниткой?
— Как так отчего? — совсем уж изумилась бабка. — Разве не видишь, у нас глазок маленько опух? Глазок-то опух у нас!
Она погладила Настьку по голове. Только сейчас до Росанова дошло, что и бабка и Настька в одинаковых платках, белых, в горошек, одинаково повязанных. И потому в них было что-то уморительно общее.
— Чтоб глазок поправился, — пояснила бабка.
— Понятно, — кивнул он, пытаясь найти «научную» связь между опухшим глазом и ниткой на запястье.
— А ишо, как ходить начнеть, надо под дожжик выводить — головку мочить дожжичком.
— Это еще зачем? — Ему сделалось весело.
— Чтоб росла. Детки, они, как цветочки, растуть от дожжика, когда головочки мочуть дожжиком. Не фюлигань, Настя! Не фюлигань, а то любить не буду!
Настька в этот момент овладела наконец «совой» и принялась ее тереть слюнявой коркой.
— А вообще Настя хорошая девочка. Она бабушку любить, — сообщила старуха доверительным тоном.
— А с Нинкой-то что? Ничего я не понял из письма.
— Нинка-то? Сохнеть Нинка. Что-то есть ее изнутри. Помреть, наверное, — высказалась старуха с жутковатой простотой.
— Что вы такое говорите! — подхватился Росанов с дивана. Старуха глянула на него удивленно.
— Кто ж ее знаеть? — вздохнула она. — Сорока-сорока, иде была? Далеко! Ела кашку с семечком, била бабку веничком. Тут мы одну книжку порвали маленько. Настя ее читала. Прячьте от нее книги: глазки портятся от плохих книг. Я вот ничего не читала никогда и потому все вижу, все соображаю. Я — баба неграмотная, умная. А ты, папка, ляг с дороги да поспи. Поспи, папка, отдыхай! Вон с лица весь серый какой! А мы тебе мешать не будем, мы девочка умна! Спи, кормилец!
Росанов увидел на Настьке крестик.
— А это что еще за пижонство? — спросил он, нахмурившись.
Старуха сначала не поняла, а потом до нее дошло. Она заулыбалась, глядя на Настьку, и поправила ей воротничок.
— Как что это такое? А то, что мы ангелочки! Ангелочки мы, скажи, во Всехсвятской церкви нас окрестили. А как же иначе? Как же иначе, скажи. Так надо! Не фюлигань, Настя! Не надо так головкой, а то любить не буду.
Настька положила корку на голову и стала раскачиваться.
— А кто же у нас кум да кума? — спросил Росанов снисходительно.
— А Маша привела каких-то. Один-то рослый мужчина, а бабенка маленькая, ушастенькая. А мужик-то видный из себе, на тебя малость похож, да посолиднее, подороднее будет. И я была на крестинах. «А как же иначе? — скажи. — Как же иначе? Мы, — скажи, — девочка умна, крещена». Нинка-то небось некрещена была?