— Не крещена.
— Ну вот. А надо. Человек без бога в душе беззащитный и глупый — водить его по сторонам. Ты-то крещеный?
— Не знаю. Вроде бы нет.
— А Нинка меня вначале ругала за это, ругала. И на Машу ругалась. А как стало самой худо, так перестала. «Ладно, — говорить, — вдруг поможеть. Старики не глупее нас были».
— Спать-то я, пожалуй, не стану, — сказал Росанов, — в самолете поспал. Съезжу-ка в больницу. Где ж Нинка помещается?
Общаясь с бабкой, он вдруг захотел говорить на «сельский» манер.
— В Боткинской помещается. Вот на бумажке писано. Я один-то раз там была — меня Маша возила туда, а сама не пошла, внизу меня ждала, Нинку боится. Была я там, а растолковать, как найти, не сумею.
— А чего Маша хлопочет?
Старуха задумалась.
— Добрая девка… Как Нинка-то помреть, на ей женись. Она вот и кумой твоей не захотела стать: на куме ведь нельзя жениться. Все рассчитала. Умная! Ух, какая умная! Голова у ее как у Сталина.
— С чего вы взяли, что помрет?
— Уж больно худа сделалась.
Нина и в самом деле сильно сдала, пожелтела. Волосы ее увяли, хотя и были подвязаны красной лентой. В этом виделась жалкая попытка быть красивой. Росанов чуть не заплакал от жалости — из-за этой ленты. Оказывается, Нина знала, что он приехал, и ждала его если не сегодня, то завтра, потому и ленту повязала.
— Не гляди на меня, Росанов, — заговорила она, отворачивая лицо, — я страшная. Один профиль остался. На профиль гляди вполвзгляда.
— Напротив. Ты прекрасно выглядишь, — сказал он, нагибаясь, чтобы поцеловать ее, и коснулся губами ее щеки, в последний момент уворачиваясь от губ.
Ему померещилось, что пришел он к своей старшей сестре.
— Врешь, Росанов. Всегда ты врешь. Ну отчего ты всегда врешь?
Нина глядела на него сквозь слезы и силилась улыбнуться.
— Раз ругаешься, значит, выздоравливаешь, — сказал он.
— Я все про тебя знаю. Как я ненавижу эту твою Машку! Аристократка! Бомон! Теннис, верховая езда! Леди! Как ворон кружит надо мной, смерти моей ищет. Гони ее в шею!
— Как гнать, если я ее не видел. И не все двери надо открывать, даже если на них висят замки и тебя мучит любопытство. За любопытство иногда надо платить своим спокойствием. Имею в виду твой интерес к моим литературным упражнениям.
— Ладно. Ничего. Ты прав. Она и сумасшедшую бабку где-то отыскала. Где она нашла такое ветхозаветное сумасшедшее привидение? И эти крестины! Комедия какая-то! Впрочем, ладно! Гони ее в шею, Машку! Бабы вокруг тебя так и вьются. Чего им надо? Ну погодите, дайте только выбраться отсюда! А Машке Ирженин сделал предложение, а она еще носом крутит. Где она еще найдет такого парня? Кретинка!
Вышедшие из деликатности в коридор две Нинины товарки вернулись в палату. Одной из них должны были делать укол.
— Не бойтесь, не бойтесь! — сказала Нина медсестре, которая стояла со шприцем наготове. — Он отвернется. Отвернись, Росанов, бабник такой! Ну ладно. А как Настенька? Как она, моя хорошая девочка?
— С ней все в порядке.
— Она меня вспоминает?
— Конечно, — соврал Росанов, недоумевая, как можно знать, вспоминает ли она что-нибудь, если еще не говорит.
— Ей, наверное, жалко мать?
— Еще как жалко, — подтвердил он.
— Но ты ее сюда не вздумай приводить. Здесь от одного воздуха можно заболеть. Здесь, в больнице, отчего, думаешь, все больные? От воздуха. Вот если меня выпустят на свежий воздух, я сразу и выздоровлю. Чувствуешь, чем здесь пахнет? Не чувствуешь? Все равно беги домой! Будь побольше с Настей. И Машку — в шею! Машке — бой!
Слушая Нину, он иногда отвлекался на серую пушистую бабочку, которая с придурковатой настойчивостью бесшумно дрожала крыльями и медленно двигалась по стеклу вверх-вниз, надеясь найти дырку.
— Так ты скажи Машке, — сказала Нина, тоже взглядывая на окно, — во дурочка, выпусти ее… — Последнее относилось, разумеется, к бабочке.
— Ладно, скажу. Если увижу.
— Так-то она неплохая… Можешь уже поворачиваться — ее укололи… всю искололи… И меня тоже всю искололи. А Машка умная, все знает. Это меня, дуру простоплетную, несло всю жизнь, несло. Я безвольная. Да и ты дурачок: не можешь найти себе дела по сердцу. А Машка правильная. Такая змея! И глаз у нее змеиный. И я тебя, Росанов, очень люблю. А теперь беги. Впрочем, сердцу ведь не прикажешь. Пусть ходит к тебе, если совести нет совсем.
— Не говори глупостей!
На Нининых глазах появились слезы.
— Молчи, — сказал он, — длинный язык — находка для шпиона.
— Беги, беги! Настеньку поцелуй. Ладно. Беги!