— Стыдно сказать… Но ведь мамаша-то страшна, как атомная война… Еле свой зад таскает.
— Чего ж ты тогда, если не было никаких чувств? А-а? И сколько ж ей лет?
— Сейчас девятнадцать. А тогда и восемнадцати не было. Значит, изнасилование? Она, значит, указница? А я-то что? Была компания. Ну выпили, конечно, ну я и оказался с ней в одной комнате. Мало ли чего бывает? Правда ведь?
Росанов сейчас презирал Лучкина.
— Жениться могут присудить, — сказал он.
— Ну уж это ты, Витя, брось!
— Может, алименты?
— Но свадьбу они не имеют права расстроить! — сказал Лучкин страстно и тряхнул кудрями. — Свадьбу с другой, с настоящей.
— Ну а эта другая, настоящая знает о «мамаше»?
— Нет.
— Интересно, как она к этому отнесется? Не пошлет ли она жениха… бабочек ловить?
— Мне лишь бы свадьбу не расстроили. А потом я свою жену постепенно подготовлю.
— Она это узнает тут же.
— Как?
— Если тебе припишут алименты, то узнает сразу.
— Какая ей разница, сколько я получаю? Сколько принес, столько и бери.
— Ну, если она такая… Если жить на папины…
— Она такая… И потом… потом у меня смягчающие обстоятельства. Мои родители были за границей, и я оставался без присмотра. Я три года жил без присмотра.
— Сколько ж тебе лет?
— Двадцать три.
— Не проходит, — возразил Росанов, — при чем здесь родители? Вот если б тебе было… три года…
— И я еще же должен истице говорить на суде «вы»! — Лучкин даже всхлипнул от негодования. — Встретил бы я ее в другом месте — в рыло бы, в рыло! «Вы»! А судья — красивая баба, лет тридцати. Вот бы за кем приударить. Но мне, конечно, не до того. А стыдно-то как! Если б ты знал, Витя! Если б знал!
Росанов сочувственно кивнул.
— Ну в чем я виноват? В чем? — в горле у Лучкина забулькало. — Она ведь меня сама затащила в комнату. Сама! И вот теперь — «изнасилование»! Какое же это изнасилование?
— Да, да, — поморщился Росанов, — дело, конечно, дрянь. Вообще веди себя на суде тихо, говори правду и только правду… И строй из себя невинного трехлетнего мальчика, который живет без родителей. Родители укатили за кордон, а он не знает, откуда берутся дети. Такие дела…
— Но она-то! Она! Вот стерва! Как мне не везет! Если б ты знал, как мне не везет. Кругом! Я чуть было не подрался с Петушенко… И отец после двадцати пяти лет разводится с матерью… Это после серебряной-то свадьбы…
Лучкин вытащил свой портсигар, потом зажигалку-пистолетик, прикурил.
— Отец мать побил. Я стал ее защищать, а он обозвал меня чечако и салагой… Ты читал Джека Лондона? За нож схватился…
— Конечно, он не прав, что при тебе стал выяснять отношения…
— Потом-то мы помирились. Он понял, что был не прав. И в знак мира подарил мне вот эту зажигалку.
Лучкин еще раз вытащил из кармана пистолетик, направил на Росанова и щелкнул.
— Австрийская?
— Австрийская, — произнес Лучкин с нежностью в голосе.
«Тебя, дурачка, любой игрушкой можно купить». Росанову сделалось скучно.
— Я вообще-то коллекционирую зажигалки, — сообщил ни к тому ни к сему Лучкин. — Однажды был у меня Петушенко. Хотел поглядеть, что и как. Ну, как я живу, поговорить с родителями, попороть за сачковитость. Ну и поглядел у меня всякие штучки. Подсвечники там всякие, предметы из корешков, — Лучкин оживился и стал рисовать в воздухе корешки и подсвечники, — всякие там звери еще. «Природа и фантазия», словом, это мое, можно сказать, хобби.
— Это хорошо, — криво ухмыльнулся Росанов, — хобби.
— А я сделал из корешков такой подсвечник — сам не ожидал. Корешки переплелись восьмерками. Вот так! — он перекрутил пальцы. Росанов поглядел на перекрученные пальцы Лучкина и почувствовал себя полным идиотом: слушать чепуху про какие-то дурацкие корешки — это уж слишком!
— Ну ладно! — перебил он Лучкина, только вошедшего в раж. — Лучшее лекарство от всех бед — работа. Все остальное — самообман. Скажу бригадиру, что ты задержался по семейным обстоятельствам. Но если еще раз позволишь себе, отправлю на другой участок. Войди в мое положение. Авиация — это тебе не детский сад, и на самолетах летают не куклы. Пойдешь в бригаду буксировки к Мухину — там проще.
— Я не пойду на буксировку!
Росанов поднялся и вышел.
«Пусть потаскает водило — это ему полезно. Не доверять же ему самолет. А потом вышвырну его к черту», — подумал он зло. И тут его ударило:
«Да ведь Лучкин — это я сам! Ну как я ухитрился это забыть?
Нет, — прошептал он, направляясь к освещенному прожекторами самолету, на котором был дефект, — я с Лучкиным ни за что не расстанусь. Стану его лелеять. Он должен быть постоянно у меня перед глазами. Он мне просто необходим. Я без него не могу. Бедный, бедный Лучкин! Как тебе не везет!»