Из темноты возник Апраксин и протянул руку. На его ладони лежала пробка термопатрона.
— Как отвернул?
— Я ее давно уже отвернул.
— Как?
— Торцовый ключ сунул в песок.
— Голова у тебя работает.
Подошел Мухин и подал Росанову схему расположения всех самолетов.
— Ого! Неужели успели расставить все? Ведь перрон был забит до отказа.
Все самолеты вылетели вовремя. Росанов ехал домой.
Машу он не увидел, а скорее узнал по биению собственного сердца. Он сразу выделил ее в толпе, на платформе метро, на расстоянии, с какого люди уже сливаются в неразличимые пятна.
Ее движения были медленны, нарочито неловки, как со сна, тени ресниц падали на щеки. Она глядела вокруг с непонятной неугасающей полуулыбкой. Была в ней та южная, горячая красота, но без южной дерганости, которую иногда ошибочно принимают за веселость и даже страстность. Он сделал усилие над собой, чтоб не глядеть на нее.
Зашли в вагон. Росанов увидел ее глаза и вспомнил вчерашнее небо над аэродромом.
— Спасибо, Маша, за старуху. Прекрасная старуха, — сказал он.
— Да, хорошая.
— Почему же ты не захотела стать моей кумой?
Маша покраснела.
— Однажды был страшный случай, — сказала она, — я не решалась рассказать тебе.
«Как мне, однако, не везет!» — подумал он про себя, а вслух сказал:
— Да?
— Такое и вообразить трудно. Я была в панике. Понимаешь, Настька затолкала в нос пуговку. Но пуговка была не с четырьмя дырочками, а с приливчиком.
— Что, что? — не понял он.
— Не с четырьмя, а с таким бугорочком. С лица гладкая, а с изнанки — бугорочек, а в нем дырочка — пришивают за нее.
— При чем здесь пуговица?
— Настя затолкала ее в нос. Иван Максимович — за валидол, я — за такси. И хорошо, что этот «приливчик» глядел наружу. Пуговку вытащили за этот бугорок. Чего я натерпелась! Настя рыдает, сама реву, а надо ее держать. А затолкала она эту пуговку еще раньше и молчала. Так и жила с пуговкой в носу, бедная девочка.
— А-а.
— Если б была другая пуговица, было бы хуже. Нине только не рассказывай. Пусть это будет тайной. И прячь всякие мелкие предметы.
Росанов вздохнул.
— Наша остановка, — напомнила Маша.
Росанов тупо глядел в окно.
— Ты после ночной смены?
— А-а.
— Похудел.
— Жить неохота. Нет ничего хорошего в жизни.
— Не надо так говорить. Все обойдется.
Росанов вздохнул:
— Не обойдется! Теперь не обойдется.
Маша улыбнулась:
— Обойдется, обойдется, вот увидишь!
— «Если б ты знала, — проговорил он с кислой ухмылкой, — если б ты знала, как тоскуют руки по штурвалу».
— А я знаю. Я все знаю. Мне Ирженин рассказал.
— Да при чем здесь Ирженин! Что он знает!
— Он узнал.
— Эх, Машурик! А-а, да ладно! — Он скривился и махнул рукой, не желая продолжать этот бессмысленный разговор.
«Надо будет спросить, как она познакомилась с Ниной, — подумал он. — Но это потом».
Глава 12
Через несколько десятков лет, а то и раньше историк будущего, глядя на развалины «рюмки» и аэровокзала и изучая аэродромные документы и приказы, заинтересуется не только историческими для аэродрома личностями, но и простыми людьми. Ведь и нам интересно теперь познакомиться с письмом на бересте какого-нибудь юного новогородца эпохи Садко. Оправдавшись таким неуклюжим способом перед гипотетическим историком за обилие подробностей текущей жизни простых людей, мы перейдем теперь к более высоким товарищам, жизнь которых протекала параллельно. Перейдем к Чикаеву.
Был Мишкин. Он говорил едва ли не развязно, глядел смело и даже как-то насмешливо. Чикаев хорошо понимал эту его смелость и «насмешливость» и, подавляя в себе обидную для Мишкина снисходительность сильного человека, сделал по возможности кроткое лицо и показал на ближайшее кресло. Впрочем, Мишкин мог находиться в таком отчаянном положении, что ему уже и терять было нечего — отсюда и смелость.
Он сел в кресло, переплел одной ногой другую и без разрешения закурил. Чикаев испытывал к нему нечто похожее на расположение.
— Да, теперь работаю в аэропроекте, — ответил Мишкин.
— Аэродромы, значит, строите? — предположил Чикаев и вспомнил про вторую полосу.