И Чикаев начал «репетицию» беседы с секретарем партийного комитета.
— Я с вами согласен. Да, только таким путем, — сказал он вслух и нажал тангенту — раздался звонок, — извините, Иван Петрович, — снял трубку и «выслушал» «говорящего», — а теперь слушайте внимательно, — «перебил» он собеседника, — необходимо увязать работу каждого с конечными результатами деятельности Базы. Покажите, во что нам станет задержка на двадцать минут. В рублях и копейках. И эти цифры должны быть известны всем.
Чикаев «поглядел» на «Ивана Петровича» умоляюще — тот «махнул» рукой: говори, мол.
— Представьте, что наш самолет прибыл в Лондон на двадцать минут позже. Самолет стыковки другой авиакомпании, который должен везти часть пассажиров, скажем, в Нью-Йорк, уже ушел. И мы обязаны пассажиров отвезти за свой счет в гостиницу и там поить, кормить и смешить… И все в валюте, а не в…
Чикаев «выслушал» ответ и продолжал:
— А у вас задержка произошла только оттого, что один разгильдяй не вовремя подал к самолету тележку со сжатым воздухом… Правильно! И работа каждого из вас должна быть как под стеклянным колпаком — каждый трудящийся должен видеть работу всех механизмов. Все должны знать все и за все быть в ответе…
Он положил трубку и, как бы между прочим, буркнул:
— Этим, кстати, и должен заниматься Линев. Все эти и подобные мероприятия он должен сам придумывать и давать им ход. Ведь этак работник Базы, забыв, что в нашем деле все взаимосвязано, пустит миллион на ветер и не почешется.
Не станешь ведь судить человека за спущенное колесо на тележке, он, может, и не отвечает за это колесо. Оправдаться ведь всегда можно.
— Извините, — сказал он и снова нажал тангенту и заговорил в гудящую трубку, — а если мы перенесем это на завтра? Не горит?.. Я сейчас занят. И кресла такие не годятся. Видел, какие в ФРГ? Сделай такие же и не изобретай самовар.
Он повторял слово в слово разговоры двухдневной давности.
Чикаев остался очень доволен своим изобретением.
Приближался день отчетно-перевыборного собрания, страсти накалялись.
За несколько дней Линев зашел к Чикаеву, уселся в кресло и, не говоря ни слова, закурил. Он умел мастерски молчать, заставляя собеседника из вежливости что-нибудь говорить и, следовательно, выбалтываться. Но у Чикаева было перед ним сейчас некоторое преимущество: сидя в своем кабинете, он мог спокойно заниматься текущими делами, не обращая внимания на мастерское молчание своего визави. У Линева дел, оправдывающих молчаливое здесь пребывание, никаких не было, если не считать курения.
— Каково ваше мнение о составе выступающих? — спросил он, не выдержав собственного молчания.
— Я думаю… — Чикаев сделал вид, будто думает: на самом деле он давно уже все обдумал, — Термоядерный, то есть мой зам, выступит об организации производства, Прыгунов — о техническом обслуживании.
Николай Иванович Линев задумался.
— Так, так! — забормотал он, потом будто что-то решил: — Да, согласен.
Чикаев насторожился. Ведь его зам, и главный инженер, и вообще большинство молодых недолюбливают Линева. Чего бы это ему улыбаться? А ребята они зубастые, языки подвешены где надо.
И, словно для того, чтобы совсем сбить с толку Чикаева, Линев потер руки и даже подмигнул: все, мол, в порядке — так держать! Но тут же его лицо застыло, только глаза с неприятной внимательностью уставились на Чикаева — тот сидел как живое воплощение кротости и добродушия.
«Странно, он не улыбался уже два года, — думал Чикаев, — неужели придумал какие-нибудь контрмеры?»
— Был у меня тут Мишкин, — сказал он, чтоб разрядить напряжение и уйти в ничего не значащую болтовню: вдруг нечаянно прояснятся позиции и замыслы Линева?
— Не говорите о нем, — скрипнул зубами Николай Иванович, — какой у меня был цех! Рыбки в аквариуме, в душевой — голубая плитка, первое место по Базе… — Он махнул рукой.
— Как у него с семьей?
— У Мишкина-то? Жена ушла. Да и какая баба потерпит, чтоб у мужа выдирали двадцать пять процентов ежемесячно. Это со ста-то двадцати рублей оклада. Баба — змеиный сосуд. Ненавижу!
Чикаев кивнул, соглашаясь.
— Бабы, бабы, — пробормотал Николай Иванович, — кстати, тут и сейчас путешествует одна писательница, — он поморщился, — все ходит, вынюхивает, расспрашивает. А попробовал я читать, что пишет, — не могу. Как будто жизнь — это одно, а она пишет о чем-то другом.
— Что же вы хотите от нее? Она ведь не Тургенев. Да и что интересного можно рассказать про аэродром: крутим гайки, делаем план, еропланы летают. А вообще надо ее поддержать. Работник идеологического фронта! В наше послереволюционное время, когда создание государства и его институтов в основном закончилось, надо развивать каждого человека нравственно, чтобы силы каждого принадлежали всем, а силы всех — каждому. А воспитание нравственности есть дело литературы, искусства. Искусство на данном этапе есть средство единения душ, — сказал Чикаев и сам порадовался, как удачно нашлись слова.