«Тоска, бешеная, бешеная…»
Тоска, бешеная, бешеная,
Тоска в два-три прыжка
Достигает оконницы, завешенной
Обносками крестовика.
Тоска стекло вышибает
И мокрою куницею выносится
Туда, где плоскогорьемь лунно-холмным
Леса ночные стонут
В раскачку, ртов не разжимая,
Изъеденные серною луной.
Сквозь заросли татарника, ошпаренная
Задами пробирается тоска;
Где дуб дуплом насупился
Здесь тот же желтый жупел все
И так же, серой улыбаясь,
Луна дубам зажала рты.
Чтоб той улыбкою отсвечивая,
Отмалчивались стиснутые в тысяче
Про опрометчиво-запальчивую,
Про облачно-заносчивую ночь.
Листы обнюхивают воздух.
По ним пробегает дрожь
И ноздри хвойных загвоздок
Воспаляет неба дебош.
Про неба дебош только знает
Редизна сквозная их,
Соседний север краешком
К ним, в их вертепы вхож.
Взъерошенная, крадучись, боком
Тоска, в два-три прыжка
Достигает, черная, наскоком
Вонзенного в зенит сука.
Кишмя кишат затишьями маковки
Их целый голубой поток,
Тоска всплывает плакальщицей чащ,
Надо всем водружает вопль.
И вот одна на свете ночь идет
Бобылем по усопшим урочищам,
Один на свете сук опылен
Первопутком млечной ночи.
Одно клеймо тоски на суку,
Полнолунью клейма не снесть,
И кунью лапу подымает клеймо
Отдает полнолунью честь.
Это, лапкой по воздуху водя, тоска
Подалась изо всей своей мочи
В ночь, к звездам и молить с последняго сука
Вынуть из лапки занозу.
Надеюсь, ее вынут. Тогда, в дыру
Амбразуры – стекольщик – вставь ее
Души моей, с именем женским в миру
Едко въевшуюся фотографию.
Константин Большаков
Цикл «Мой год»
Автопортрет
Ю. А. Эгерту
Влюбленный юноша с порочно-нежным взором,
Под смокингом легко развинченный брюнет,
С холодным блеском глаз, с изысканным пробором.
И с перекинутой пальто душой поэт.
Улыбки грешной грусть по томности озерам
Порочными без слез глазами глаз рассвет
Мелькнет из глаз для глаз неуловимо-скорым
На миги вспыхнувший и обреченный свет.
Развинченный брюнет с изысканным пробором.
С порочными без слез глазами, глаз рассвет,
Влюбленный юноша с порочно-нежным взором
И с перекинутой пальто душой поэт.
Май 1914 г.
Весна
Кто же скажет, что этим бестрепетным пальцам
Душу дано изласкать до безумья?
Кто же назовет колокольню страдальцем,
Позвякивающую сплетнями в весеннем шуме?
Кто же душу на сумерки нежно
Вынес и положил, не беспокоясь,
Что ее изласкают пальцы яблони снежной,
В сладострастьи распускающей пояс?
Я, может быть, сумерек взорами хищницы
Мне любовница незнанная откроется…
Поглядите, как выпуклые бедра земли пышнятся
И от голубого неба до зеленой земли кем то лестницы строются.
Я взору сквозь прорезы листвы, зрачков изумруды,
Снится сумасшедших грез и отрав река,
И увозят снисходительные верблюды
Раскапризничавшуюся от зноя Африку.
Вот сегодня нащупаем даль мы,
Вот сегодня опустимся на дно душ,
И сочатся сквозь белые зубки пальмы
Солнечные грезы давно уж.
Июль 1914 г.
Геленджик.
Лето
Знаю, что значит каждый
Милого профиля поворот, –
Это в безумьи неутолимой жажды
Пить жадно прильнувший рот.
Это опять и опять летнее небо
Скроют ресницы… И что?
И нет места, где бы
Губы не льнули еще…
Знаю, что дальше… И круче
Склон истомленного дня.
Эти в румянце тучи
Золотым закатом звенят…
Июль 1915 г.
Осень
Под небом кабаков, хрустальных скрипок в кубке
Растет и движется невидимый туман,
Берилловый ликер в оправе рюмок хрупких,
Телесно розовый, раскрывшийся банан.
Дыханье нежное прозрачного безшумья
В зеленый шепот трав и визг слепой огня,
Из тени голубой вдруг загрустившей думе,
Как робкий шепот дней, просить: «возьми меня».