Увидел я гибель батюшки, и кровь залила мне глаза. Подкрался я незаметно к стрелку, который убил отца моего, вынул сапожный нож, прыгнул ему на спину и перерезал ему горло. И упал он захлебываясь кровью.
Схватили меня остальные разбойники, избили сильно и хотели повесить на воротах нашего — уже горящего — дома. И веревку уже закинули, и петлю мне на шею надели, и руки сзади связали, и на коня посадили, чтобы потом с него меня сбросить в петлю. И вознес я молитву Господу нашему Иисусу Христу, чтобы простил он мне все мои прегрешения вольные и невольные, и принял меня в Царство Небесное.
И тут свершилось настоящее чудо. Господь не оставил меня. Среди опричников был один, одетый во все черное, да платье иноземного кроя. Лицо было у него гладко выбритое, в отличии от бородатых сотоварищей, но с усами. Сам он в бесчинствах не участвовал, а лишь с брезгливым видом наблюдал, сидя верхом на коне своём, за всем творимым насилием.
— Стойте! — крикнул он галдящим разбойникам, которые хотели уже везти коня, чтобы я упал с него, с петлей на шее.
— Чего тебе, Альфонсо? — крикнул один из опричников.
— Я хочу купить этого мальчишку! — крикнул он.
— Он убил Кривича! Он должен ответить!
— Кривич был трусливый шелудивый пес, и вы все знаете это. Вы же сами хотели его прибить за воровство у своих!
— Хотели! Но мы сами бы этого не сделали, а если земские начнут убивать сами наших, то что это будет?
— Глупцы! Вы что, так ничего и не поняли? — презрительно рассмеялся иноземец.
— И что мы должны были понять? — спросил его опричник.
— То, что рукой этого мальчишки, водила сама длань Господня! Он услышал ваши нечестивые молитвы об избавлении от Кривича и послал его, чтобы вы руки не марали братоубийством! Так неужели вы убьёте посланца воли Божьей? И навлечете на себя его гнев! — тут он перекрестился: — Я во славу Господню, готов выкупить его за испанский золотой дублон! Все барахло, что вы возьмете в этой нищей деревне столько не стоит! — и он, вынув из кармана большую золотую монету, показал ее всем.
У опричников сразу же жадно заблестели глаза. Добыча, которую они взяли в нашем бедном имении, была уж очень скромной. А тут такое богатство. Решение у них созрело мгновенно. И они загалдели вразнобой:
— Альфонсо прав!
— Какой прок нам от того, что мы его просто повесим?
— Кривич был вором и трусом, поделом ему!
— Мальчишка своенравный, Альфонсо все равно его убьет сам, когда это поймет!
— Этот иноземный еретик, еще и заплатит нам за это!
Наконец, они угомонились и старший опричник сказал:
— Мы согласны! Но если ты его убьёшь потом сам, мы дублон тебе уже не вернем.
— Конечно! Лови! — и Альфонсо бросил монету бородачу. Тот поймал ее, внимательно осмотрел, попробовал на зуб, и, увидев отметину, довольный крикнул своим подельникам:
— Снимайте мальчишку с коня, и петлю с него снимите, но не развязывайте. Пусть его Альфонсо сам развяжет. Если он сбежит, то это уже не наша вина.
Разбойники сняли с меня петлю, стянули с коня, приволокли и бросили перед конем моего спасителя, а сами продолжили грабеж нашего поселения'.
— Ничего себе, — произнес Саша. — Одно дело, когда читаешь учебник истории, другое — когда читаешь документы о тех событиях. Какая все-таки тогда царила жестокость.
— А сейчас по-твоему жестокости меньше? — ответил старый академик. — Что творили фашисты на нашей земле? Этим опричникам до них еще далеко.
— Сергей Порфирьевич, а что это за Альфонсо? Откуда он взялся в России в то время? — снова спросил Саша.
— Ну, в опричном корпусе Ивана Грозного служили и иностранцы! — произнес дедушка Кати. — Они даже воспоминания об этом оставили, хотя многие историки считают их очень тенденциозными и недостоверными. Это Генрих Штаден, Альберт Шлихтинг, Иоганн Таубе, Элерт Крузе и другие. Про этого Альфонсо я не слышал. Судя по всему, он испанец. У него двойной золотой эскудо, который назвали дублоном. А вот то, что он весь в черном, то, возможно, он иезуит.
— Иезуит? — удивился Саша. — А откуда он взялся там?
— А что, все сходится, — произнес Сергей Порфирьевич, — смотри, события в летописи происходят в тысяча пятьсот шестьдесят девятом году. Слушай, это же четыреста лет назад! А символической датой создания ордена иезуитов считается пятнадцатое августа одна тысяча пятьсот тридцать четвертого года, когда в часовне Богоматери, на холме Монмартр, в Париже, Игнатий Лойола и его сподвижники: Франсуа Ксавье, Пьер Фавр, Диего Лаинес, Альфонсо Сальмерон, Николас Бобадилья и Симан Родригиш принесли обеты нестяжания, целомудрия и апостольского служения Святой Земле или — если оно окажется невозможным — в других частях света, по выбору папы Римского. Обеты заканчивались словами «Ad majorem Dei gloriam» («Для вящей славы Господней»), которые стали девизом будущего ордена.